10 Возвращение памяти Историко-публицистический альманах Выпуск 2

370

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

начальство, и со стороны он действительно казался несокрушимой силой. Но сам он как-то вдруг понял, что у него есть две кнопки — и если он нажмет на одну, которая погубит вора, то сразу же ему придется нажимать и на вторую, которая назначит другого вора на место погубленного. А вот третьей кнопки у него нет, — которая могла бы остановить воровство, чтоб дети не плакали от голода, старики не умирали до своего срока, школьники не тупели от недоедания. Да и где, у кого есть эта третья-то кнопка? Не на двух ли кнопках вся Русь держится?

Карманов был доволен.

— Заждался меня, Глеб Иваныч? — сказал он, подходя к саням. — Поедем в Сосенки... Теперь порядок! Теперь могу красть, сколько захочу! Из старух консервы бы можно делать, да совесть не велит... Ну не гад, скажи?

— Кто? — не понял Глеб.

— Да вот, к кому я ходил и кому, собаке, мы мясо везем. Ведь шестнадцать килограмм баранины это двадцать четыре тысячи рублей на рынке, да и то — в очередь станут. А он, сука, думаешь, сколько дал? Двенадцать рублей! Вот, посмотри: его расписка. А фасон какой! Я, говорит, подарков не беру, а купить согласен. И купил, так его мать! Ярлык на сбор дани и на воровство без наказания, — добавил Карманов, глядя на расписку Тузового, потом скомкал ее и с грубой бранью швырнул в урну, мимо которой проезжали сани. — Ты ведь знаешь, Глебка, все наше индомовское делопутство, все воровство. Так ведь?

Ответа не было.

— Молчишь! А ты о том подумай, что князь-то за ярлык платить хану должон. Аль нет? Иди не тебе даже командировку не стал он отмечать без благодарности в натуре? А? За отметку, и то надо платить. Вот, нынче ярку везем с тобой им, паразитам. А думаешь, это первый раз? Или, может, последний? Как бы не так! Орда-то велика и ненасытна. А откуда брать? Вот был бы ты директором вместо меня... думаешь, не повез бы?

Опять Глеб не ответил.

— Скажи, не повез бы?

— Я на твое место ни за какие награды не пойду. Лучше Щавель с лягушками варить и есть стану, как ел до тебя, — мрачно сказал Глеб.

— Вишь, как вас, чистоплюев, никакими пряниками не заманишь... Хотите спокойно спать, чтобы комар носа не мог бы подточить об вас? Только не удастся это вам. Сажают и вашего брата, чистоплюя, сажают больше, чем нас, грешных, и стреляют, и сроки дают не меньше, чем нам. А что нам тяжельше жить, тревожней спать, обидней воровать для них, гадов, баскаков, — так и самим попользоваться, чай, можно. От кажного по способности и кажному по труду. Ужель я стану красть ему, черту, овцу, а сам с внуками пойду, вроде тебя, жрать щавель и лягушек, перетак твою мать? — И, помолчав, добавил: — Сам знаешь: с кем поведешься, от того и наберешься.

— А чем старики и старухи виноваты, что должны из-за вас дохнуть? — не утерпел Глеб.

— Мы ли, другие ли будут вместо нас, старичью одинаковая хана. Все равно казенная порция пройдет мимо их ртов в ненасытное щучье хайло. Не нами это поставлено, не нам это сломать. Да и сломается ли эта мерзость хоть когда-нибудь?

Помолчав, Карманов заговорил покаянным голосом:

— Я хоть порядок поддерживаю в доме, хоть четвертую или там какую долю довожу до инвалидов, хоть теплом балую безотказно. А возьми таких шакалов, как Пашка-бухгалтер или Гришка-кладовщик. Они растащили бы и пропили все в одну неделю... Ведь в гробах хороню стариков! Не то что в Головинской колонии. Ты, чай, сам видал, как закапывают голых умерших зэков в одну яму, будто они не люди.

Знал, однако, Карманов, что такими оправданиями свою наготу, свой срам не прикроешь, как не спрячешься за фиговым листком.

— А ты-то, чистюля, думаешь, не стариковское жрешь? — окрысился он на Глеба. — Гражданин-то прокурор, если, не дай Бог, случится беда, все подочтет. Обедать-то к Дарье Ивановне каждый день ходишь?

— Хожу.

— А чей обед ешь?

Молчал Глеб: крыть было нечем.

— Чей, спрашиваю? — повторил Карманов свой убийственный вопрос. — Платишь-то рубль в день. А у поезда бабы за одну картошину спрашивают два рубля. А ты приходишь в столовую попозже, когда все разойдутся. И дают тебе не полмиски ржаной лапши-самоделки и не три картошины, как ста

372

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

рикам, а подают пюре с молоком, да двойную порцию. Так ли говорю?

— Так, — простонал Глеб.

— Не обижайся, я не корю тебя, сам тебя позвал, чтобы жизнь тебе спасти и здоровье. Но подумай, — продолжал Карманов почти ласково, — один ты съедаешь больше, чем два инвалида. А разве ты один такой? Всех вас, инвалидских объедал, не меньше, чем самих инвалидов. Ну-ка посчитай: ты, Пашка-бухгалтер, завхоз Муханов, повариха Дарья Ивановна, при ней три девчонки, эвакуированные из Калининской области, культурница Букреева с двумя детьми, прачка Аксюта с семьей, лесорубы: Сучков да Второе, с Машкой-санитаркой, пастух Мелентьев, пчеловод, скотницы, доярки, фельдшерица Шура... Не кормить бы вас — можно было бы удвоить порции старикам. А ведь государство не вам отпускает довольствие. Значит, вы пользуетесь чужим добром, хоть и воображаете себя святыми. Так аль нет?

Ерофеич отчаянно врал. Не могли эти люди съесть половину продуктов. Сам-то он на себя и на своих сообщников-попустителей крал в два — в три раза больше, чем съедала вся обслуга, число которой, вместе с иждивенцами, не превышало 30—40 человек. Но, хорошо знавший это вранье, Глеб покорно согласился:

— Выходит, так.

5. ЛЕТНИЙ ДЕНЬ СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА

Карманов был счастлив сытостью, блудом, властью... Большей власти, чем у него, никто не имел ни в индоме, ни в Лысковском «отстающем» колхозе, ни во всем сельсовете, объединявшем семь деревень и занимавшем территорию в несколько тысяч гектаров. Часто Ерофеич говорил какому-нибудь инспектору РАЙФО или РАЙЗО:

— Каждый кулик в своем болоте велик. А я здесь, хоть и хреновский, но все же директор, и поэтому поди ты куда подальше...

Карманов имел хорошую квартиру в городе, но не любил быть там незаметной мухой на помойке — он предпочитал жить в казенном особнячке в индоме, на лоне природы, уже не мухой, а куликом — и непременно великим.

Л. И. Красовский

373

Потребность власти живет едва ли не в каждом настоящем мужчине. И как же сильно расслоилась у нас власть по отделам и отделениям, по секторам и управлениям, по цехам и мастерским, по кабинетам и кабинам!..

Карманов умел пользоваться властью. Он чувствовал: для него распускались цветы, именно ему ветер нес их ароматы, только для него пели девушки песни, благодаря ему лошади хрустели овсом в стойлах, зерно наливалось в колосьях, а пчелы неустанно таскали в свои соты нектар и пыльцу...

С первого взгляда Карманов мог показаться вечным бездельником. На самом же деле он хорошо и быстро работал, и дела его шли, как отлично налаженная машина, — требовался лишь присмотр да направляющее вмешательство в случае необходимости.

Просыпался он на заре. Мухи не позволяли долго нежиться. Поймает одну-другую, сожмет пальцами, кинет... И представляется ему из блаженного тепла: встают где-то людишки, завтракают вчерашней холодной картошиной, а то и так, ничего не евши, наспех одеваются и бегут на автобусную остановку. Да автобус-то тебя не больно ждет. Ты его, гада, жди. Холод, дождь, ветер, жара — никому нет дела — жди! Подойдет он, переполненный, и пятеро вцепятся, вдавятся в него, а пятьдесят ждут следующего... А в автобусе — жмут, душат друг дружку, иной раз и в бок дадут. Мужики и бабы — в одной обжимке.

В литейном цеху, от гудка до гудка, одно и то ж: шишель-ный ящик — песок — каркас — киянка — стержень... И так — до гроба. В обед все бегут в столовку. Там пятьсот рабочих на пятьдесят мест. Очередь к столу, очередь на уборку грязной посуды, очередь на приемку чеков, на подачу посуды... Пожрал кое-как — и снова в грязь, в грохот, до ломоты в спине и черного тумана в глазах...

Все это сам Карманов пережил в молодости в Кольчугине, и теперь вспоминать об этом было даже приятно, вроде как о перенесенной болезни, после того, как лично ему ниспосланная милость Неба избавила его от этого кошмара. Но и до сих пор в дурных снах снится ему литейная и в ней — голос сменного инженера:

— Давай, Гриша, давай! Сопли после гудка будешь вытирать, а сейчас вкалывай!

374

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Вспоминая все это, ругался Карманов сквозь зубы, сплевывал. Одевался и выходил на крыльцо.

— Эх, хорошо-то как, мать честная! — думал он вслух, ощутив прикосновение тихого, теплого, душистого утра.

Спускался на тропинку, к речке, заглядывал в коровник. В коровнике — пусто. Лишь куры разбегаются с громким кудахтаньем. Глаз острый у Карманова: сразу заметил неубранный навоз в стойлах. Выругался:

— Дяди-лошади! Только жрут, ни ... матери не работают. Сами в дерьме потонут скоро!

И вдруг — сюрприз. Еще какой! В глубине сарая на куче навоза он разглядел спавшую скотницу Машку. Груди — арбузы, живот — бочка, ноги — толстые бревна с перехватами в коленях. И все эти прелести — всего-то под тонкой пленочкой поношенного ситцевого платья с белыми горошинами... Огромное ее тело вдавилось в грязь так, что снизу выступила жижа. Красавица спала, напившись молока после утренней дойки, и тело ее шевелилось в такт с дыханием. И понял Карманов, едва взглянув на все это, что он уже не имеет власти над собой. Стоя перед навозной кучей, служившей ложем для деревенской Венеры, Карманов не помнил уже ни Родину, ни Сталина, ни партию, ни семью...

— Машка! — крикнул он и не узнал своего голоса: столько в нем было внезапной страсти. Навозный запах взбадривал и возбуждал его. — Машка, в гроб твою мать!

— Это ты, Ерофеич? — в тон ему спросила желанная, и протянула руку к коленям, как бы проверить, в порядке ли у нее платье.

— На кой ... ты здесь расселась, — с трудом владея собой, спросил он. — Пойдем лучше на сеновал. Вчерась свежее сено возили...

— И то, пойдем, — согласилась богиня и села на куче. Навозная жижа еще обильней потекла к ее ногам.

— Ступай ты прямо туда, а я загляну в свиной хлев. Карманов отошел шагов на пятьдесят в сторону, обогнул

вонючую поросячью пуню и инспекторской походкой повернул к сеновалу.

Что делали они там, — об этом, кроме них, знают лишь ласточки, гнездившиеся под коньком крыши... Про неубранный

• И. Красовский

375

навоз он, конечно, помнил. Но ничего про это не сказал, а сказал совсем другое:

— Зайдешь к кастелянше, значит, к моей Алле, — я скажу, чтоб она дала тебе новое платье.

Из сеновала Карманов пошел назад, к дому. По обычаю, все служащие и рабочие старались одновременно не выпускать его из поля зрения, но и не попадаться ему на глаза. Подошел директор к усадьбе — и сразу же завхоз Муханов приметил его... Он только что шумно балагурил с инвалидами, а сейчас повернулся к ним вполоборота, будто и не заметил Карманова, но искоса, краем глаза — пристально за ним наблюдал.

— Иван Егорыч! — донеслось до Муханова, и он сразу же бегом бросился с горки к Карманову, хоть был лет на семь старше своего шефа.

Не здороваясь, директор спросил спокойно и строго:

— Почему навоз не убран на скотном дворе?

— Да ведь были все на Покосе вчера... И сегодня ушли затемно... Не видел, не досмотрел, не успел... — виновато бормотал Муханов.

— Вчера, вчера! Там — за неделю навалено!

— Не может этого быть, — растерялся завхоз. — Вчера утром все было чисто.

— Жрете, жрете, а мышей не ловите, — упрекнул его Карманов и пошел к своему уютному особнячку.

Иван Егорович почувствовал себя уязвленным и, по-мужицки тяжело шлепая сапогами, побежал вниз в коровник. Там Машка опять лежала на навозе в самой ленивой расслабленности, уже воображая себя директоршей. Муханов набросился на нее с руганью:

— Чего растянулась, мать твою?.. За тебя кто, сволочь, навоз убирать должен? Как жрать — все вы наготове, а как работать — дрыхнете до обеда! Ну-ка вставай сейчас же, лошадиное подхвостье!

— Иди ты с уха на ухо, — лениво сказала ему скотница и блаженно зевнула.

Никогда завхоз не получал такой оплеухи от простого персонала... Приструнить! Иначе впору отказаться от должности.

— Ты что, охренела! — угрожающе заорал Муханов и замахнулся на нее.

— Брось, Муханов, орать, — с прежней ленцой процедила Машка и, протянув к нему руку, добавила: — хошь конфеток?

376

Г~ГР!ХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

В руке у нее были конфеты, какими кладовщик вчера угощал Муханова. Он все сразу понял... Но чтобы увериться, сбегал еще на сеновал.

— Гады! Сволочи! Собаки! — орал он над примятым сеном. Ему было ужасно досадно. Он все больше входил в раж.

— Ну, я покажу им всем, — грозился он, возвращаясь в коровник.

Кому — «всем»? Этого он не знал.

— Дай конфеток, — попросил примирительно Муханов у

Машки.

— Дай, дай! Полай! — издевалась Машка. — Сколько раз протявкаешь, столько и дам конфеток.

— Гав, гав... — изнемогая, сказал завхоз.

— На, бери твои две конфетки. И мотай на ... отсюда.

Зажав конфеты в корявый кулак, задыхаясь, топая сапогами, Муханов воображал, как он сейчас вбежит в особняк к Карманову, швырнет эти конфеты в его толстую харю и выскажет ему все. Что означает это «все», думать ему не хотелось. Но швырнуть конфеты он непременно хотел... Вот и директорский особняк. Остается десять шагов до крыльца, пять шагов... И тут ноги Муханова сами свернули влево и занесли его в «штабной» барак, где стоял конторский стол, а за ним сидел бухгалтер Пашка Крылов и контировал скопившиеся документы. Тяжело дыша, Муханов сел на свободный стул и положил перед Крыловым свои две конфеты.

— Ай-яй-яй, Муханов. Неужели вы занялись мелкой кражей? — пошутил Павел, не отрываясь от работы.

— Не кража. Это — вещественное доказательство, — торжественно объявил Муханов.

— Ты что, на прокурорские курсы поступил, чтоб на воровстве не поймали? — продолжал шутить похожий на пупсика бухгалтер. Сам он десять лет отсидел на Колыме и почитал ее высшей школой бухгалтерского мошенничества, чем весьма гордился.

Муханов рассказал ему обо всем, что сегодня произошло — и этим привел бухгалтера в злобный восторг.

— Вот так Ерофеич! — смеялся Павел. — Я тут троим потаскухам «элементы» удерживаю с директорской зарплаты, а он знай себе старается — четвертую зацепил... Да и Машка молодец — новая теперь директорша! Прямо из навоза — ив барыни!

Л. И. Красовский

377

Карманов тем временем завтракал в кругу семьи. Долго, жирно, смачно. Дочь его, Алка-кастелянша, Гришка-кладовщик да полуслепая от глаукомы жена Дарья Сергеевна подробно рассказывали обо всем виденном и слышанном. Ерофеич все нужное мотал себе на ус.

— Алла, — сказал он, — время сейчас такое: из города могут приехать начальники. Надо бы всех наших одеть получше. Составь-ка раздаточную ведомость и смени летнюю одежду, особенно старухам и еще эвакуированным. Включи и эвакуированную обслугу — негоже ей ходить в инвалидской рвани.

Сказал он это не зря: скотница Машка была эвакуирована из Калининской области.

В одиннадцатом часу Карманов из дома пошел в особую конюшню, где стояла его любимая полукровка Звёздка, охранявшаяся стариком-инвалидом Радловым. Пройти надо было шагов сорок. На этом пути с утра терпеливо ждал директора глухонемой инвалид Рогов. Дождавшись, он подбежал к Карма-нову и знаками объяснил, что хочет съездить в Иваново. Директор знал об этом через своих домашних, но отпускать Рогова не хотел, — Рогов нужен был на покосе. Но и отказать не имел права: инвалиды — не заключенные. Карманов кивнул и сказал:

— Катись к чертовой матери.

Но Рогов знаком попросил хлеба на дорогу. Директор отрицательно покачал головой и добавил с нескрываемой злобой:

— А хрен в зубы не хочешь? — и пошел в конюшню. Голодный, небритый Рогов зашагал в город. Непременно

надо было человеку добраться до Иванова и повидаться с родными.

Вернувшись из конюшни, от своей любимицы Звёздки (он там гладил ее и чистил), — Карманов переоделся и, не спеша, направился в сельсовет, где не был уже дня три. Навстречу шли бабы. Остановились, поклонились счастливому человеку, громко поздоровались с ним. Счастливый Карманов привык к таким церемониям и был им рад...

Полкилометра шел полем. На пути лежала деревенька Комары, она же Насоново (может, по фамилии владевшего ею помещика). Три дома справа и семь — слева. Старые высокие липы на месте барской усадьбы. Запустение и нужда всюду: мох на прогнивших тесовых крышах, тряпки в окнах вместо

378

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

стекол, две совсем забытые и заброшенные избы... Лишь один дом, крайний слева, выглядел празднично: выкрашенные охрой наличники с резьбой, занавески и цветы на окнах, крыша железная, недавно покрашенная, перед окнами — палисадник. Живет там простой мужик Иван Черняев с большой семьей. Ему чуть за 55, и на фронт его взять нельзя, хотя сила у него — за троих. В начале войны ездили мужики за хлебом в Воронежскую область, так за обедом в столовой Иван Черняев двенадцать гуляшей съел. Не пьет, не курит, не безобразничает, без конца трудится...

Еще издали увидел Карманов, что Иван окучивает картошку на своей усадьбе, причем сам впрягся и тянет конский плуг вместо лошади, а сзади правит плугом его младший сынишка пятиклассник Сергей. Работа и для лошади тяжелая. Уперся Иван ногами в рыхлую землю, натянул постромки, головой склонился без мала до земли, руками траву хватает — лошадь лошадью. Не захотелось Карманову беседовать с олошаденным человеком. Замедлил шаги, чтобы ушел Черняев подальше от дороги в глубь своей усадьбы. Но мужик еще раньше заметил начальника, дошел до изгороди и остановился, ждет.

Пришлось Карманову подойти.

— Здорово, Иван Сергеич!

— Здорово, Геврасий Ерофеич, — сказал Черняев и приподнял картуз.

Ручьи пота текли с человека-лошади. Он стыдливо утирался рукавом.

— Что ж ты делаешь-то? — укоризненно спросил Карманов. — Разве можно вместо лошади в плуг впрягаться?

— А что делать? Вчера дождь пошел, картошка в цвету — самое время ее окучивать.

— Попросил бы лошадь у председателя.

— Не дай Бог просить, дай Бог подать, — возразил Черняев. — Да и стыдно просить с такой широкой спиной, как моя, да и не больно-то много подают, когда просят.

Рукав у него промок, а лицо не стало суше. Рубаха прилипла к коже, на плечах выступила соль. Обозначались лошадиные мускулы на теле, в животе урчало и переливалось, как у коня... Даже пахло от него лошадиным потом. Глядел Карманов на Черняева и вспоминал какие-то дурацкие человеко-дни или человеко-часы, которые нельзя увидеть. Зато никогда не слыхал про человеко-лошадь, — но вот видит ее, разговаривает с

л- И. Красовский

379

ней... Может, и вправду жили когда-то человекообезьяны, о каких болтают училки в школах? А не были — так обязательно будут.

— В прошлом году, — продолжал Черняев, — выпросили бабы лошадь аж в августе, дён за десять до Успения. Тогда уж окучивай, не окучивай — толку не будет. А без картошки — делай гробы да ложись в них. А ведь у меня трое сынов, и все еще маленькие. Как тут не лошачить?

Парторг Карманов чувствовал, что надо что-то сказать, но слова не шли на язык.

— Разделаемся с Гитлером, тогда легче будет, — нашелся он наконец.

Черняев подумал и сказал в пространство:

— Я ведь до войны еще приспособился ходить в плуге. Спервоначалу, бывало, просишь, просишь лошадь у председателя — нет толку. Однажды попробовал, впрягся — и ничего... потянул. Ну, и тяну, покуда силы есть.

— Береги, Ваня, здоровье! Здоровье — дар Божий, — важно сказал парторг и зашагал дальше.

Поставить себя даже в мыслях на место Черняева — и то было страшно. «Вот, — подумал он, — выгонят из индома, придется так же ишачить, чтоб не подохнуть с голоду. Но — смогу ли? Ванька младше меня и сильней, но и он на пределе. Где уж мне! А в жизни — три выбора: или воруй, или вкалывай, или с голоду дохни. Давно я ничего не возил начальникам. Придется отвезти полведерка... нет... целое ведро свежего меда Ваське поганому».

Сельсовет находился в сосновом перелеске, вблизи школы, где работал Глеб Красильников. В сотне метров от Совета — деревня, на краю которой — хата бухгалтера Крылова, жившего там с вдовой агронома Пашей (агроном удавился еще перед войной).

Перешагнув через порог сельсовета, парторг, ослепленный солнцем, — оно било ему прямо в лицо через окно, — не сразу разглядел секретаря Сенаторова, одиноко корпевшего над бумагами. Глаза его так сильно косили, что когда один глядел на восток, то другой — обязательно на запад.

— Здорово! — как всегда, сказал парторг.

— Здравствуйте, Геврасий Алферович.

— А где Ладьев?

Ладьев был председателем в сельсовете.

380

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

— Отдыхает, — сказал Сенаторов.

— Что-й-то?

— Косил.

— А чего бы ему косить?

— Корову вроде хочет держать.

— Да много ль он накосит?

— Накосят ему люди... Сам-от для виду ходит. Умаялся с непривычки.

В комнате несколько столов и табуреток. На бревенчатых стенах — портреты и два новых одинаковых плаката с изображением нашего солдата в каске и женщины с младенцем на руках. Младенец одной рукой куда-то указывает, глядя на солдата. Под рисунком подпись стихом Демьяна Бедного: «Папа, убей немца». (Как тут не вспомнить: Демьян Лакеевич Придво-ров!)

— Отстает Ильинский колхоз, — сказал Сенаторов.

— Сколько сдал?

— Шесть тонн.

— Сколько должен сдать?

— Двадцать одну тонну. А ведь они уже мечут стога.

— Что же они, — с ума сошли? Позови ко мне председателя.

— Зоя! — крикнул Сенаторов.

Вошла стройная семиклассница Зоя Яшина. Она дежурила при сельсовете от своего Захаровского колхоза. Карманов уперся в нее глазами... Нет, не соблазнился: молода, худа, бесформенна.

— Ты квитанции смотрел из сенопункта или писал со слов колхозных деляг? — обратился он к Сенаторову.

— Квитанций не требовал, — сознался Сенаторов. — Неужто обманут?

— А неужто правду скажут? Вот чего, — обратился парторг к Зое. — Сбегай в Ильинский колхоз, найди ихнего председателя Максимова. Знаешь его?

Зоя кивнула.

— Вели ему сразу идти сюда. Карманов, мол, требует. И чтобы захватил квитанции на сдачу сена. Поняла?

— Поняла.

Жара. Мухи. Комары ноют. Сенаторов почтительно молчит. Карманов смотрит в окно и видит, как у школы с теневой стороны эвакуированная директорша Мария Иосифовна и ее

Л. И. Красовский

381

дочь Вера накрывают на стол. На столе — скатерть. Сами они в белых передниках, как официантки в ресторане. Обе длинные, тонкие — кожа да кости. Карманов не без удовольствия вспомнил свое утреннее приключение и, конечно, скромные прелести скотницы Машки.

Директор школы Борис Ильич Стражевский сидел чуть поодаль в плетеном кресле, тоже в белом костюме. Он читал газету, пока его не позвали обедать.

«Сволочи, ... их мать, — обозлился Карманов молча. — Господами были, господами и остались, и революция им ничто». И парторг отвернулся от досадного зрелища.

Вот — и власть у него, у Карманова, какой ни у кого нет во всем сельсовете, а не может он ни Черняеву Ваньке помочь в его лошадиной работе, ни этих гадов раздавить... Хоть и зажаты они так сильно, как мог их зажать парторг Карманов, а все равно и не ишачат, и не сдыхают, да еще жрут, гады, с белой скатерти и вырядились, как помещики на даче!

Из задней половины дома, где была квартира, вышел председатель, маленький старикашка Ладьев, списанный с военной службы в чекистских войсках, — попросту из Головинской ИТК, где был надзирателем.

— Здравствуй, Гриша, — прошамкал Ладьев беззубым ртом.

— Здорово, Даниил Фомич.

— Ох, и жара! А тут комары проклятые понабились в комнату — не дали отдохнуть.

— Говоришь, корову заведешь? — спросил парторг.

— А что ж! И заведу.

— Дело хорошее. Только не привык ты к хозяйству-то, да и жена твоя тоже. Жили-то на казенных хлебах.

— Что ж поделаешь! Придется привыкать.

— Корову, может, и не купишь, а сено-то обязательно продашь, — съязвил парторг, разозленный чистым обедом «недобитых бар».

Ладьев молчал.

— Гриш, — вдруг жалобно, с собачьей ласковостью начал он. — Слыхал я, что вчера у вас мед качали.

— Но, — сурово согласился Карманов.

— Дай медку-то, — бесстыдно поклянчил предсельсовета.

— Ты, Даниил Фокич, просишь, будто махорки на закрутку в довоенное время. Мед-то — чей? Мой, что ль? Ведь государственный. Соображаешь — нет?

382

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

— Ты того, не серчай. Я ведь попросту. Ну, выпиши, как там у вас полагается.

— А у нас полагается мед отдавать инвалидам, а не разбазаривать на сторону. Я сам чай пью без меду.

— Беда, какой ты принципиальный... Не обеднеют твои инвалиды, если дашь чуток меду председателю ихнего же сельсовета. Ведь не пуд прошу.

Ладьев известен был своим попрошайничеством. Тем и жил, что канючил с утра до ночи, и жил не плохо.

Понял Карманов, что не отвяжется от старика. Сказал:

— Пиши заявление.

— Какое?

— Ну, — прошу отпустить за наличный расчет и так далее.

Ладьев наковырял несколько строчек на листе бумаги, остановился и долго думал: сколько попросить меду? Написал — 15 кг. Отдавая заявление, уже пожалел, что запросил мало. Карманов на уголочке написал: «Кладовщику. Выдать Ладьеву двести граммов меду» и вернул бумагу просителю, пояснив:

— Завтра или когда-нито зайдешь к Пашке-бухгалтеру, заплатишь деньги, возьмешь приходный ордер.

— Сколько платить-то? — в тревоге спросил Ладьев.

— Не бойся! Возьмем по твердой цене... Гроши! Много дешевле, чем на корову. Не забудь захватить посуду.

Последние слова особенно порадовали Ладьева. Но когда он разглядел слова «двести граммов», то заныл, как маленький:

— Что же ты, Гришка, написал-то? Неужели двести граммов? Ты что, смеешься?!

Сенаторов действительно смеялся, сотрясаясь рыхлым телом.

— За такой каплей и ходить к тебе не стоит, — скулил старик.

— За волосы в рай не тащут. Не хочешь — пожалуйста, не ходи.

— Нашел, тоже, «рай» — двести граммов! Лучше б совсем не давал.

— Отдавай назад заявление, — обозлился Карманов. Ладьеву жаль стало хоть полстакана, а все ж меда. Поди-ка купи...

— Гриш, ты не серчай, — заныл он. — И на том спасибо...

Л. И. Красовский

383

— Ты хоть знаешь, сколько стоит стакан меда-то на рынке? Твоего председательского жалования не хватит.

— Это верно, — совсем сдался старик.

Зоя привела колхозного председателя Максимова. Это был грузный, грубый и глуповатый мужик. Поздоровавшись — сел не на табуретку, а, по обычаю, на сомнительно чистый пол у стены, к которой привалился широкой спиной. Вынул кисет с самосадом, набил закрутку — не в угоду комарам, заметавшимся по хате от едкого дыма. Следом пришел его счетовод с квитанциями, учитель Наумов.

— Сколько сдал сена? — спросил парторг у Максимова.

— Шесть тонн! — выкрикнул Максимов, не умевший владеть своим голосом.

— Предъяви квитанции.

— Сергей Петрович, — заорал Максимов счетоводу, — покажь им!

Полуслепой Наумов деловито подал квитанции парторгу, который стал считать тонны и килограммы, и при этом шевелил губами. Услужливо подошел Сенаторов, держа в руках конторские счеты. Парторг стал диктовать, а Сенаторов быстро перекидывал косточки, глядя на них своим косым левым глазом, правый же устремив в потолок и лицо повернув к входной двери.

— Четыре тонны четыреста килограммов, — отчеканил Сенаторов, когда кончили проверку.

— Видишь, — с упреком сказал Карманов Сенаторову, радуясь правильности своей догадки об обмане.

Максимов вскочил с пола и заорал, непечатно бранясь через каждое слово:

— Шалишь, товарищ! Не то! Шалишь, товарищ...

— Ты не ори и не матерись: здесь тебе сельсовет — значит, советская власть, — попытался его осадить парторг. — Говори толком: сколько сдал?

— Шесть тонн.

— А квитанции где?

— Где квитанции? — рявкнул предколхоза на счетовода.

— У возчиков, — ответил Наумов.

— Ну вот! Я так и говорил! — подхватил Максимов, с трудом сдерживая поганые слова. — Сказал: шесть тонн, и есть все шесть! Именно, — квитанции у возчиков! — орал он, без нужды неуклюже размахивая руками.

384

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

— Ну ладно, — остановил его Карманов. — Говори: сколько сдать надо?

— Какое, стало быть, задание, столько и сдадим. Не бойся, мы не как твои лысковские... На чужих плечах в рай не полезем. Сами управимся.

— Да ты дело говори! Отвечай то, что спрашивают! — сорвался и сам заорал Карманов.

— А я и говорю дело: все сдадим сами и у вас не попросим, потому — наш колхоз не последний. Сроду не побирались и привычки такой не имели.

— Сергей Петрович, — обратился Карманов к счетоводу, — какое у вас задание?

— Двадцать одна тонна.

— Почему сдали только шесть? — повернулся парторг к Максимову.

— А сколько же надо-то?

— Сам, чай, слыхал, двадцать одну тонну, — сказал терпеливо Карманов.

— Ну, и сдадим. И больше сдадим. Обязательно сдадим.

— Да ты не обещай, а говори: почему не сдаешь сейчас?

— Скосим и сдадим.

— «Сдадим»! А стога — ставите?

— Стога ставим в Нестерках. Тамошнее сено завсегда шло колхозу. А государству нескошенный луг стоит в низине под Захаровской пашней.

— Почему косите колхозу, а не государству?

— Потому, что у нас не десять рук: мужиков нет, бабы не идут на работу. Кто косит-то — ребятишки да старики... чего с них спросишь?

— Сколько стогов поставили?

— Второй навиваем, — соврал Максимов втрое, о чем хозяйственный Карманов догадался сразу.

— Вот чего, — строго приказал парторг, — сейчас же оба стога, или там сколько их у тебя, начинай возить на сенопункт на всех подводах, какие у тебя есть... Сейчас же! Понял?

— А сами с чем останемся? Ты что, из Лыскова или из индома дашь нам сена зимой?! — опять истошно орал Максимов. — Если так, то иди сам правь колхозом, а меня сымай.

Наступил кризисный момент для кармановской партийной власти. Довольный Максимов молчал, ворочая бычьими глазами. Карманов спросил тихо:

Л. И. Красовский

385

— У тебя, Сергей Григорьевич, есть кто-нибудь на фронте из близких родных?

— Это к делу не относится!

Карманов (по-прежнему — тихо) повторил вопрос:

— Я ваш парторг и прошу тебя сказать: есть у тебя родные на фронте или нет?

—■ Все деревенские мне родня... — примирительно ответил Максимов. v

— Я тебя спрашиваю про близких родных: про сыновей, внуков, зятьев...

— Да нету, — упавшим голосом ответил Максимов, наконец понявший, что его карта бита и, как всегда, упрямство принесло ему только вред.

— Гитлеру помогаешь? — так же тихо продолжал Карманов спрашивать Максимова. — Хочешь, чтобы фронтовые лошади остались без фуража?

Как ни глуп был Максимов, но политику понимал исправно и всегда помнил о Главном политическом управлении, к которому имел должное уважение и страх с морозцем вдоль спины. Пришлось ему срочно идти на мировую:

— А что я? Я — ничего... Возить, так возить...

— Товарищ Сенаторов, — громко сказал Карманов, — присылайте ко мне каждый день сводку о сеносдаче, да не со слов, а с документов. И если ты, — обернулся он к Максимову, — к субботе не сдашь пятнадцать тонн, то прощайся со своей Катериной.

Знал Карманов, что завтра же Максимов свезет все сено до последнего клока, да и все остальные председатели так же, кроме, конечно, самого парторга и одновременно председателя нищего — «отстающего» — колхоза, вообще не сдававшего почти никакой продукции.

— Сводку в РАЙЗО посылаешь? — спросил Карманов у Сенаторова, когда они остались вдвоем.

— Обязательно. Каждый день.

— На каком мы месте в районе?

— В середке, Геврасий Алферович, — сказал Сенаторов, быстро доставая газету «Призыв» с напечатанными в ней сводками в вечное назидание потомкам.

— Сколько сдал передовой?

— Ново-Александрове идет на первом месте; у них выполнено шестьдесят два процента ихнего задания.

386

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

— Пиши, что у нас на сегодня сдано восемьдесят пять процентов.

— Как можно, Геврасий Алферыч! У нас только одно Вери-гино сдало больше половины ихнего плана, а остальные все меньше пятидесяти процентов.

— Говорю, пиши восемьдесят пять. Иу, не сразу, так за два приема: за сегодня и завтра. Надо же и нам быть передовыми. Не глупее же мы новоалександровских.

Той же дорогой Карманов* вошел обратно, торопясь к обеду. Черняев уже закончил работу: обеденный перерыв в колхозе давно кончился, и он теперь где-то зарабатывал трудодни. Его усадьба в сорок соток сияла правильными рядами борозд с частыми кустами раннеспелой, уже зацветавшей картошки.

«Не меньше тысячи пудов соберет первосортного картофеля», — подумал Карманов, но без зависти, потому что считал это справедливой наградой за лошадиный мужицкий труд.

За обедом счастливый человек узнал от дочери, что скотница Машка дольше всех выбирала себе платье, к удивлению недогадливой кастелянши, — но, как понял директор, осталась довольна своим выбором.

После обеда Счастливому захотелось поспать, на что ушло часа полтора... Опять, как и утром, разбудили проклятые мухи. Чай попил Счастливый с сотовым медом (мед без сот он презирал). Потом велел кладовщику принести ведерко меду, а конюху — запрячь Звёздку в коляску. Забрался на мягкое сиденье, взял эмалированное ведро с медом — и по холодку уехал в город.

6. КРАЙНОСТИ

Однажды приглянулась Карманову солдатка Татьяна Тюнь-кина, работавшая возчиком. И баба незавидная, но вот вдруг понравилась хозяину. Жила она в крайней нужде с тремя малыми ребятами под дырявой крышей в деревеньке Комары, а муж на фронте. Года два работала Танька — и не замечал ее Карманов, а тут пристал:

— Пойдем на сеновал.

Танька не соглашалась, Карманов еще больше распалялся. Как-то перед ужином он приступил к ней решительно:

— Не дури. Пойдем сегодня.

— Пошел ты к черту, — огрызнулась Танька.

Л- И. Красовский

387

— Ах, ты так? — злобно обиделся Карманов. — Тогда убирайся с работы К;.. — и сразу с любовного шепота перешел на зычный крик, обращенный к невидимым, но усердно следившим за ним подчиненным: — Иван Егорыч! Таньке Тюнькиной жрать не давать!

Сразу откуда-то вынырнул и затопал сапогами завхоз Муханов, побежал на кухню и с порога заорал поварихе:

— Дарья Иванна, Таньке Тюнькиной жрать не давать, Ерофеич не велел.

— Милые дерутся — только тешатся, — тихо сказала повариха, удивляясь Танькиной стойкости.

Ерофеич с самодовольством называл себя косячным жеребцом, очень ценил свою мужскую силу, считал ее вернейшим признаком здоровья и, главное, долголетия, хотя жить ему оставались считанные три-четыре года (в конце этого срока поджидал его неумолимый рак). Отказ Таньки ему и нравился и тревожил его: не ослабло ли его обаяние от приближающейся старости?

А Танька пошла к своей развалюшке-дому, понурив голову, голодная, без мисок с картошинами для своих трех малышей. Зато соблюла себя. Чего ради? — думалось ей. — Для кого она бережет свою чистоту? Для мужа? Вернется ли он? Для детей? Как же они будут без еды? Или, может, для Бога? Старухи верят в него. Собираются в церковной сторожке по праздникам — и молятся. Грозятся Богом: мол, хоть и не объявляет Он Себя, словно бы спрятался, — а все видит. Молодые же смеются — и ничего им за это не бывает. Был бы Бог, так наказал бы насмешников, да и Карманова — в первую очередь, а ее бы с ребятами охранял... А может, и врут старухи — пусто стало на земле, пусто и на нашем небе. Одна едрена мать осталась, обруганная, измызганная, оплеванная миллиарды раз. Чего же тогда ей, Тюнькиной, спрашивать свою совесть? На что она ей? Карманов стар и противен, да ведь не задаром он лезет, не зря и кормит. Тоже понимать надо.

Вечер просидели голодные. Средняя девочка стерпела молча, а старшая и младший Ванька расплакались:

— Мамка, дай ести...

На другой день пошла Танька в родной колхоз, к Сергею Григорьевичу Максимову. Но там ее подняли на смех.

388

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

— Наш атлас никуда от нас... Ушла на легкие хлеба, а теперь назад потянуло? — злорадно гыгыкали правленские мужики. — Аль не по вкусу пришлась Ерофеичу?

— Употребил да выбросил, — добавляли остряки.

— Бабьего товару теперь везде навалом, а спросу нет! — орали пришлые негодяи, которых всегда много околачивается в правленской избе.

— Мало тебе индомовских кобелей — пришла к нашим мужикам! — взъярились завистливые бабы.

Поняла Танька, что попала, как медведь в пчелиный рой — и молча вышла, раздумывая, чем накормить детей. Но, сколько ни думала, ничего не изобрела. Вспомнились только прачкины дети, которые от голода не могут ходить. Пособирала в лесу сыроежек, нарвала щавеля, соскребла горсть муки с грязью, сварила какую-то похлебку. Съели ребятки. Старшая и младший стали просить хлеба, а средняя опять молчит, только большими глазами смотрит на мать.

— У, бесстыжая! — сама не зная почему, рявкнула на нее Танька и почувствовала в ней главную помеху своему падению: терпит девчонка голоД — значит, нельзя сдаваться, нельзя идти к Ерофеичу.

Девочка сморгнула, но не заплакала и на этот раз: силилась что-то сообразить...

Вечером пришла Танька к Карманову. Он ждал ее. Порознь ушли в лес и там встретились. Карманов радовался победе, тем более, что была она не совсем легкой.

— Ну, и чего ты, дура, упиралась? Ведь себе же хуже сделала.

— Ваньку жалко, — вспомнила Танька своего мужа, который в это время защищал ее от немцев, но не уберег от Карманова.

— А ты думаешь, Ванька твой постится там третий год? Как бы не так! Ты бы послушала, что рассказывают солдаты... Ни одной немки не оставляют они без употребления, от школьниц и до старух. Даже иногда целым взводом используют — до обморока, а то и до исхода души.

— Врешь, Ерофеич.

— Спроси сама. Солдаты бахвалятся этим делом. Вон, директор Оргтрудовской школы в Лемешках... Послушала бы его!

— А сам он тоже?..

Л. И. Красовский

389

— Кто ж про себя станет рассказывать об этом... Ты, Татьяна, вот чего: поди сейчас к Дарье Ивановне и возьми вчерашний ужин на себя и на каждого из ребят. Надо кормить их. А то заморишь маленьких, вот как прачка Аксюта... Потом не выходишь.

— Спасибо, Ерофеич.

Подслеповатая жена Карманова, как могла, следила за баловством мужа. Когда она находила его в чужих объятиях, роман прекращался — но блудный муж очень скоро начинал новый роман, а то и несколько сразу.

Раз, а то и два i неделю мертвого старика или мертвую старуху отвозили к южной.стороне ощ индома, на Старин^кий погост. Взамен прибывали, ~— с севе^, из Иванова, — нофые, еще живые инвалиды, с путевками JI/ надеждами на спасеэд^от погибели в те страшные годы. Среди таких новичков появился в индоме еврей-фотограф из города Аьвова, с интересной фамилией Тупица. Вряд ли ему было больше сорока лет, но он погибал от тяжелого туберкулеза легких. Львов он покинул в первые дни войны, захватив с собой великолепную фотоаппаратуру, которая сделалась его кормилицей в эвакуационных бедствиях. С этой аппаратурой он прибыл в Ильинский индом. Он, конечно, понимал, что на индомовских харчах болезнь быстро сведет его в могилу, и поэтому сразу стал фотографировать деревенских жителей, которые этому радовались и не жалели фотографу молока и картошки. Было лето, и вся работа шла на открытом воздухе вблизи директорского особняка, из окон которого любовался аппаратурой сам товарищ Карманов, и он хорошо видел, что полудохлый львовский щелкопер владеет драгоценными игрушками явно не по чину и что игрушки сами просятся в его кармановские крепкие руки. Сон бежал от Карманова, и даже о бабах он забыл — так захотелось ему прибрать к рукам такую дивную вещицу, за которую самый ушлый барыга, не думая, отдал бы два реглана. Знал бы это несчастный Тупица — уж он, надо думать, подарил бы своему властителю лучший из аппаратов со всеми причиндалами и таким способом сохранил бы свою жизнь, над которой нависла угроза пострашней чахотки.

Между тем несчастный хорошо прижился в индоме, и болезнь незаметно стала отступать: прекратились лихорадки, реже мучили приступы кашля, прибавились силы, и стал он еще больше промышлять фотографированием, подкармливая трех

390

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

стариков, живших с ним в тесной комнате двухэтажной Вшивой Горки. Помогали ему и сухой сосновый воздух, и тишина, и даже красота здешней местности.

Завхоз Муханов, услужливый и изобретательный в делах, хорошо понимал не только поступки, но даже мысли и желания своего директора. Как-то раз, выходя из конюшни и увидев фотографа, шеф небрежно бросил Муханову:

— Непорядок это, когда заразные больные живут вместе со здоровыми людьми. Не похвалят нас за это.

Муханов отгадал желание начальства и с готовностью ответил:

— Есть.

Тут же у него созрел и план действий. Перед ужином он сказал поварихе Дарье Ивановне:

— Сегодня и завтра давай медичке Шуре не четвертинку молока, как всегда даешь, а пол-литра. Ерофеич велел

После этого он сел есть пшеничную кашу вблизи поварихи. Закончив еду, молитвенно сказал:

— Хороша кашка, да мала чашка.

И не ушел, как всегда, но по-мужицки развалился на стуле и чего-то ждал. Очень скоро пришла медичка Шура, босая, по пути из сельсоветского Ильинского медпункта к себе домой за семь километров в деревню Неврюево, где ее ждал одинокий голодный безотцовский малыш (рожденный, по слухам, от Карманова). Именно она еженедельно актировала все смертные случаи и за это получала четвертинку молока. Тонкий слух Муханова уловил ее тревожный вопрос Дарье Ивановне:

— Почему пол-литра?

— Ничего не знаю. Ерофеич велел

Шура струсила. Боялась, что Ерофеич откроет «консерваторию», — то есть, образно говоря, производство консервов из старушечьего мяса, — и тут понадобятся ее подписи на мошеннических актах... Ловко отбивая землю пятками, она уже направилась к лесной тропинке, но тут ее окликнул Муханов.

— Ты почему развела в индоме медицинские беспорядки?

— Какие беспорядки?

— А вот чахоточный фотограф живет в тесной комнате со здоровыми дедами. Разве это гоже?

— Изолируйте больного.

— А где ваше предписание?

Л. И. Красовский

391

Шура обрадовалась, что «консерватория» еще не затевается, быстро надела туфли и впереди Муханова пошла обследовать Тупицу и его жилье.

— Встать! Смирно! — шутливо заорал Муханов. Три деда вскочили с постелей и вытянулись, в полном согласии с командой. Тупица лежал.

— Мне здесь очень хорошо, я поправляюсь, — сказал он и закашлялся.

— Здесь оставлять больного нельзя, — строго сказала Шура, успевшая надеть белый халат. — Ему нужна изолированная палата.

— А где ее прикажете взять? — дурил Муханов.

— Где хотите, но здесь оставлять нельзя.

— Пишите акт.

Шура была права, и совесть ее была спокойна, когда она написала свое заключение о необходимости немедленной изоляции больного Тупицы, которого уверили, что он получит отдельную палату-люкс.

Похоронщик и гробовщик старик Сухарев получил срочный наряд: отгородить маленькую клетушку около слухового окна на чердаке Вшивой Горки. К обеду следующего дня «люкс» был готов, и Тупицу потащили туда с его топчаном и всеми личными вещами, — за ними строго следил сам завхоз, который, когда все перетащили, самолично повел фотографа вверх по крутой лестнице, с несколькими остановками из-за приступов кашля и слабости больного. Муханов держал его под руку и соображал, на сколько дней хватит жизни в этом скелете без мускулов и крови. «В чем душа?» — удивлялся Иван Егорович и повторял свою любимую призказку: «Спаси Бог, не помрет!» Он вел себя очень ласково с Тупицей, — конечно, как умел. Шутил. Гарантировал скорое возвращение во Львов, просился в гости. На площадке второго этажа стояла стремянка, уходившая в квадратное отверстие чердака. Вместо поручней с одного бока у стены был протянут грязный канат. Два солдата, стоявшие на чердаке, спустили толстую веревку, Муханов привязал ее к кожаному поясу своей жертвы и, поддерживая фотографа сзади, осторожно втащил его в полутемный и удушливо-пыльный чердак. Уложил больного в постель. Сам сбегал ему за ужином. Тупица так ослаб, что Муханов кормил его, лежачего, с ложечки и в это же время тщательно сосчитал ящики с оборудованием, о котором не забывал и сам Тупица. Заглянула

392

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

и Шура-медичка. Ей очень было интересно понять затею начальства...

К утру обреченный смог встать. Он сосчитал свои ящики и удивился, что все они целы. Уборной не было, но Муханов распорядился поставить ведро. Вскоре и сам Иван Егорович принес завтрак — с молоком, с творогом, со сладким чаем. Что терпение завхоза было уже на пределе — об этом не догадывался никто. Он запретил поварихе посылать еду фотографу с кем-либо, кроме него, Муханова, а сам оформил себе командировку на Судогодское опытное поле за многолетним люпином: два-три дня не поест фотограф — и капут ему, как Гитлеру.

Но и три дня ждать не пришлось. В обед солнце так раскалило железную крышу чердака, что сам Илья Муромец задохнулся бы. Не вынес и бедный Тупица. Старик Сухарев сколотил ему гроб и отвез на тот же Старинский погост, под сень черемух. Ящики же сразу забрала кастелянша в свою каптерку — и оттуда, невидимо для других, переправила в дом своего папаши, товарища Карманова, а тот отвез их домой в город, — от греха подальше.

Вещи инвалидов не приходовались по причине их крайней ветхости: рваные ботинки, ситцевые рубахи с заплатами и дырками от прожогов, ремни со сломанными пряжками... Кто будет записывать такую дрянь? Под видом «дряни» проскочили и миллионные цейсовские аппараты Тупицы. А сам-то он, надо полагать, имел большую известность у себя во Львове, и, может, до сих пор где-нибудь в уютных гостиных, просматривая старые фотоальбомы, старые горожане вспоминают его...

Степан Михайлович Комиссаров — «Калининский», — тот самый, который в Калинине имел два двухэтажных дома, сожженных гитлеровцами, — не был в числе «сильных духом», но телом был вполне здоров. Ему было далеко за восемьдесят, если не за девяносто. Тем не менее он сохранял бодрость, прямо и быстро ходил, был словоохотлив, высказывался всегда умно и дельно, избегал сплетен и пустословия. Видимо, с детских лет он научился рассудком подавлять эмоции, желания и потребности тела. Индомовский голодный паек казался ему избыточным, и он часто его продавал и копил деньги, время от времени отправляя их на сберкнижку в Головино через Глеба Красильникова. Похоже было, что и дома, живя в достатке, дед ел меньше, чем давали теперь в индоме, и он хвалил эту голодную жизнь, вызывая злобу у "соседей по топчану. Любил

Л. И. Красовский

393

он говорить, что у него больше девяноста человек прямых потомков со снохами и зятьями. Глебу шепнул однажды, что у него на всех книжках лежит «пятиалтынный», то есть пятнадцать тысяч рублей, и капитал этот продолжает расти. Совсем лысая трясущаяся его голова была покрыта кожей пергаментного цвета с прожилками, жиденькая бородка сохраняла рыжий цвет с обильной проседью. Зимой и летом он ходил в овчинной поддевке, подпоясанной красным кушаком, на ногах хромовые сапоги на высоких каблуках, — это и было причиной злобного прозвища: «кулак». Всегда он был ровный, спокойный, и в то же время в обиду себя не давал, обидчику умел ответить сдержанно, но крепко. Приходивший к Глебу из Головина ссыльный москвич, учитель Лаптев несколько раз брал у него взаймы по тысяче рублей, чтобы срочно послать в Москву родным. Отдавал Лаптев всегда раньше обещанного срока и платил проценты — сто рублей на тысячу. Комиссаров всякий раз отказывался, но все-таки и проценты брал: пригодятся! Когда же у Лаптева прошла нужда и он долго не обращался к Комиссарову, тот деликатно предложил:

— Леонид Иванович, почему брезгуете моим кредитом?

— Спасибо, пока обхожусь.

Степан Михайлович, по нарядам Муханова, ни одного дня не прожил в индоме без работы: чаще всего чистил картошку. Управлялся он быстро и большую часть времени был свободен. Как-то летом сидел дед в саду и плел корзинку из ивовых прутьев, которые нарезал в ближайшей заросли у скотного двора. Уже кончил дело, когда к нему подошел директор Карманов.

— Бог помочь! — сказал хозяин.

— На добром слове благодарствуем, Геврасий Ерофеич.

— Хорошо у тебя получается. Кому это ты стараешься?

— А хоть бы и вам, коли будет угодно принять.

— Спасибо. Вот скоро будут картошку убирать — такая корзина в самый раз годится.

— Для картофеля мала.

— А побольше — для уборки картошки — можешь плести?

— Отчего же! Пожалуйста.

— Сделай одну на пробу.

К вечеру следующего дня была готова большая круглая корзина для сбора картофеля на поле. Спрос на такие корзины

394

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

был огромный, но делать их было некому. Карманов осмотрел корзину и сказал:

— Пиши счет на двести рублей.

И дед получил две сотни за день легкой работы, которую считал развлечением. Корзиной любовались все, и дня через два Карманов дал деду заказ на корзины в неограниченном числе. Калининский дед не надрывался, делал одну корзину в день и отсчитывал в уме себе в приход двести рублей — куда ж больше? Карманов заглядывал в сад и видел, как заполняется богатым товаром угол около Калининского деда, который гордился усиленным вниманием начальства к его «апостольскому» ремеслу. На двадцатой корзине Ерофеич велел написать счет на четыре тысячи рублей с распиской о получении всей суммы «сполна». Составили акт на приемку корзин Мухановым. Директор одновременно был и кассиром. Он отвел старика к своему особняку, вынес портфель и выплатил Комиссарову только двести рублей. Старик быстро сообразил, что остальные деньги остались у Карманова, щелкнул каблуками, поклонился и сказал:

— Благодарю, весьма доволен.

Но в душе ему было жаль четырех тысяч. Выбрав минуту, когда никого близко не было, он обратился к Глебу:

— Скажите, пожалуйста: сколько выписано из кассы индо-ма мне за корзины?

— Четыре тысячи рублей.

— А сколько, думаете, я получил от директора?

— Сколько?

— Двести.

— Ограбил средь бела дня!

— Тихо, тихо, Глеб Иванович. Ведь я не в убытке, не ис-харчился, не истратился. Ведь по десять рублей в день зарабатывал. Хватит с меня. Я так спросил, для интересу ради. И покорнейше прошу вас, чтобы никому ни слова! Остальные деньги будут, как законная благодарность от меня.

Так же понимал эту сделку и Ерофеич. Он приказал Алке и Гришке ни в чем не обижать Калининского деда и велел Дарье Ивановне кормить его вдвое и втрое по сравнению с остальными.

Тихо живет дед. Ждет терпеливо, когда его возвратят в Калинин и он отстроит заново свои дома, сожженные немцами.

Л. И. Красовский

395

7. ОПАСНОСТИ

Как ни дальновиден был Карманов, всего предусмотреть он не мог, и не меньше трех раз за двухлетний период директорства его жизнь, казалось, висела над бездной...

Совсем неожиданно весной 1943 года по поручению Ивановского обкома партии в индом приехал бухгалтер-ревизор Николай Иванович Конаровский. За месяц до этой напасти бухгалтер Пашка поспорил с Кармановым.

— Ерофеич, — спросил бухгалтер, — почему твой Гришка не дает мне продуктов из кладовой?

— А на какого черта тебе давать-то? — возразил директор.

— А какого черта я тебе списываю казенное добро на полмиллиона рублей в месяц?

— Да ты что, охренел? Зарплату я тебе плачу или нет? А работать ты ни фига не работаешь. Только из кладовой тащишь и меры знать не хочешь. Разве так-то делают?

— Но и так не пойдет. Неужто я из десятой — если не из сотой! — доли должен покрывать твои доходы, и при этом еще рисковать сесть с тобой на одну скамейку перед гражданами судьями? Поди поищи дураков.

— Сколько же тебе надо?

— Сам знаешь, общесоюзный стандарт четвертую часть

давай бухгалтеру.

— Да пошел ты к растакой и разэтакой матери! Совсем

обнаглел, — разозлился шеф.

Пашка сразу надел пальто, взял палку и заковылял к выходу. А через месяц — нате вам, ревизор из ОБХСС.

— Пашка, гад, донес, — сразу сообразил Карманов.

Но хочешь не хочешь, а пришла беда — отворяй ворота. Скрепя сердце послали лошадь за Пал Палычем. Привезли. Бухгалтер ядовито ухмылялся. Воровство было мгновенно остановлено. Далеко по всей округе запахло шкварками: ими заправляли густой гороховый суп, какого тогда не пробовали, наверное, и генералы, а то и сами маршалы. В другом котле, в масле, кипела гречневая каша. А на плите большой медный чайник волновался и вздрагивал крышкой, испуская аромат настоящего высокосортного чая. Распоряжался всей этой роскошной кухней завхоз Муханов. Старики, какие поумнее, решили, что ревизоров приедет много, — стало быть, это им варят такой обед...

396

СТИХИ, ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Ревизор был с опытом. Воровство он разглядел сразу и сразу понял всю его нехитрую механику. Стоило бы ему опросить десяток свидетелей, осмотреть рвань на ногах и плечах инвалидов, проверить содержимое складов — и конец неминуемый был бы всей кармановской шайке.

Но свершилось чудо: засел ревизор в бухгалтерии и закопался в бумагах. Сидит и читает их — да с наслаждением, будто чай пьет с ромом. Он приехал рано утром (еще с ночи за ним посылали лошадь в город по телеграмме). А уже часам к десяти была зажарена свинина для завтрака ревизору. Дарья Ивановна красиво разложила мясо с кусочками жареного картофеля, с соусом, с луком. Потом выбрала красивых девушек из числа помогавших ей на кухне, заставила их надеть белые фартуки, повязать косынки — и с подносами под белыми салфетками направила их в штабной барак, где стоял бухгалтерский стол и делалась ревизия. Одна красавица несла посуду и хлеб, другая — свинину с картофелем, третья — какао с сахаром. Муханов издали следил за всем этим шествием.

— Что вы! — замахал руками ревизор. — Куда так много? Зачем такая роскошь!

— Кушайте на здоровье! — хором сказали ему красавицы.

— Ну, спасибо, — сказал голодный Конаровский, — только уж очень много.

Ревизионные хлопоты приостановились. Ревизор пригласил к столу Пал Палыча и Глеба — и втроем они быстро справились с едой. Ревизор после съеденного пришел в благодушное настроение, закурил, рассказал, как он воевал на фронте, как его ранили, как лечили и списали на гражданку. Муханов тем временем успел уже сбегать к Карманову (тот, расстроенный и хмурый, носа из дому пока не показывал).

— Жрет, как голодный пес, — радостно доложил Муханов своему шефу.

— Жрет, говоришь? — встрепенулся Карманов и почувствовал, как силы снова возвращаются к нему... Тут же возник в его уме и план спасения. Он приступил к делу.

— Дарье Ивановне скажешь, чтоб постаралась с обедом, — велел он Муханову.

— Уже сказано, — ответил тот.

— Чтоб старикам варили не свиное месиво, а человеческую еду.

— Сказано и это.

Л. И. Красобский

397

— Самых вшивых старух никуда не выпускать! — уже командовал директор.

— Есть не выпускать! — отчеканил Муханов, когда-то служивший в Балтийском флоте.

— А за солдатами-гадами строго следить, чтоб не оказался никто один на один с ревизором...

— Само собой. На это дело поставлена культурница Букре-ева, и я сам слежу.

— Мало. Возьми еще мою Аллу и Наталью. Если кто попробует полезть — со света сживу!!

В обед красавиц набрали еще больше, одели их еще краше, еда была еще обильнее и вкуснее. Одна из девиц прислуживала Конаровскому за столом. Разомлевший от жратвы ревизор с любовной тоской поглядывал на голые до локтей руки красавиц, и об этом сразу сообщили Карманову.

— Прасковья! — кликнул директор близкую свою родственницу.

Подошла молодая, в самом соку бабенка. Глава семьи что-то шепнул ей на ушко.

«Ревизия» в бухгалтерии между тем шла своим чередом: за обедом последовало чаепитие, за чаепитием — сытный ужин. А ночью, на пуховых перинах, в тихой комнате, подле услужливой Прасковьи, ревизор блаженно опочил.

В точности так же прошел второй день ревизии ОБХСС. Третий день был последним — и тем только отличался от предыдущих, что, не предполагая ночевать, ревизор днем увел в лес свою спальную даму и там постарался компенсировать предстоявшее ему ночное одиночество.

Между угощениями ревизор успевал делать выписки для акта ревизии. Он написал длинный перечень «упущений», настолько длинный, что ни одно начальство не смогло бы его прочитать до конца, тем более что в этом перечне значилась самая ничтожная безделица. Например, занявшее половину листа описание того, как обнаружилась недостача наличных денег в кассе индома в сумме 1 рубль и 87 копеек. При этом 1 рубль был обозначен сначала цифрой, а затем цифра была выведена прописью. Еще подробней писал ревизор о случаях, когда суточный кассовый остаток превышал 300 рублей. Десятки листов занял пересчет подоходного налога на сумму 4 рубля 12 копеек. Получалось и умно, и строго, и обстоятельно, и подробно,

398

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

и придирчиво... И абсолютно безопасно для индомовского жулья. Под толстым слоем чепухи остались скрытыми все бесчисленные факты воровства, мошенничества и казнокрадства. Дешево — за гороховую похлебку, да за поганые места вшивой бабы продал этот щелкопер жизнь стариков, интересы государства и собственную честь.

Вторая напасть случилась осенью 1943 года.

Был Лаптев на очередной отметке в Горотделе НКВД, пришел к дежурному начальнику, расписался в явочном листе, подсунул свой волчий билет, чтобы поставили печать, и собирался уйти. Но начальник остановил его:

— Вас просили зайти в комнату номер одиннадцать к майору Львову.

Львов был тот самый Васька из деревни Никитине, который руководил уголовным розыском города и района и которого с такой ненавистью вспоминал Карманов. Он усадил Лаптева и обратился к нему:

— Мы знаем, что ваш друг Красильников работает в бухгалтерии Ильинского инвалидного дома. Не смогли бы вы узнать через него, куда они девали шесть мешков зерна пшеницы, полученной для питания инвалидов по наряду в Головинском сельпо?

— Выведывать я не мастер, — уклонился Лаптев.

— Нам известно, что эту пшеницу Карманов пропил вместе с председательницей сельпо Прасковьей Давыдовой. Вы могли бы нам помочь...

— Мне трудно что-нибудь вам обещать.

— Мы не вербуем вас. И не поручаем ничего секретного. Мы только просим узнать, где эта пшеница находится или куда убыла по документам.

После этого разговора Лаптев сразу отправился в Пузыри и все рассказал Глебу. И Глеб ему объяснил: действительно, Карманов полгода назад привез из Головина шесть центнеров пшеницы и почти сразу куда-то ее сплавил. Обозленный на Ерофеича бухгалтер Пашка оприходовал пшеницу и числил ее на мухановском складе сельхозпродукции в подотчете самого шефа.

Поздно вечером, когда Лаптев уже вернулся домой, к нему в комнатушку без стука вошел местный милиционер лейтенант Стрекалов, и за ним — участковый уполномоченный Госбезопасности Валерий Сергеевич Павленков.

Л. И. Красовский

399

— Что сказал тебе Красильников про пшеницу? Где она числится?

От неожиданности Лаптев ничего не мог выдумать и начистоту сказал то, что услышал от Глеба:

— По документам она числится на складе у завхоза.

— А есть она на складе-то? — спросил Павленков.

— На складе не был, не знаю.

— Хорошо. Мы сами узнаем. Спасибо.

И ушли скорым шагом... не на мухановский ли склад?

Не снимая телогрейки, Лаптев ночью пошел, почти побежал назад в Пузыри по узкой, никому, кроме него, не ведомой самой короткой тропинке, оставив свет в своем окне для Стре-калова и Павленкова, если они еще не уехали на обыск к Карманову. К утру надо было вернуться: в девять начинались его уроки. Много досталось лаптевским ногам в тот осенний вечер: четырежды он перекрыл восемь километров от Головина до Ильинского индома и обратно.

Около полуночи Лаптев приблизился к индому, боясь попасть на глаза милиции. Но, к счастью, везде было темно и по-осеннему тихо. Он разбудил Глеба, сообщил ему тревожные новости и быстро ушел назад — той же тайной тропой.

Глеб же сразу пошел к Карманову. В доме было темно, и лишь в угловом окне, где, по-видимому, спала старуха-жена, уютно теплилась лампадка перед образом. Глеб громко постучал.

— Кто там? — послышался недовольный голос хозяина, очень не любившего кого-нибудь пускать к себе в дом.

— Это я, Глеб Красильников.

— Чего надо?

— Откройте, Геврасий Елевферич. Срочное дело.

Карманов открыл дверь и предстал босой, в рубахе и подштанниках. Выслушав Красильникова, он как-то сразу осунулся весь и прошептал:

— ...дец. — Это слово означало примерно то же самое, что «конец», но прозвучало еще ужасней.

Особенно напугала Карманова ночная засада в Головине у Лаптева, а еще пуще того — участие Госбезопасности. «Теперь с минуты на минуту жди проклятых шакалов», — дрожа всем телом, думал он.

Он поспешно оделся, вышел в валенках, поддевке и шапке и, сам не зная почему, повел Глеба к мухановскому складу, где должна была лежать пшеница.

400

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

— Расскажи хоть, как это все было, — в десятый раз спрашивал он у Глеба в тупом отчаянии.

Когда Глеб умолкал, он опять произносил слово, похожее на слово «конец», и прибавлял с яростной злобой:

— И все Пашка проклятый, растак его в душу мать!

Пусто, свежо... На небе — миллиарды осенних звезд. Мягков, слепой сторож, вышел из барака, постоял на крыльце минут пять, что-то пробормотал и ушел греться на свой топчан. Возле угла барака показалась чья-то фигура. Кто-то, прячась, смотрел на разговаривавших и прислушивался. Узнав Ерофеича и Глеба, фигура приблизилась. Это был Муханов. Спал он неизвестно где и неизвестно когда: постоянно все что-то присматривался, прислушивался, принюхивался... Карманов его подозвал, рассказал о своих бедах. Завхоз молчал, в душе злорадствуя близкой погибели шефа, от которого доброго слова никогда не слыхал.

— Что делать-то? — нервно спрашивал Карманов. Муханов долго думал, потом сказал:

— Надо доставать пшеницу.

— Дурак! Где? Опять молчание.

— У нас, окромя ржи и овса, на складе нет ни одного зернышка пшеницы, — довершил Муханов мысль хозяина.

— Можно бы поехать и занять в Заготзерне или в райпот-ребсоюзе у Зеленовой — баба хорошая, непременно выручит. Да ведь надо к утру. А кто ночью станет отгружать шесть мешков? — рассуждал вслух Карманов, стуча зубами.

— Займи у Дуни, — нашелся Муханов.

— Откуда у нее пшеница?

— У Дуни все есть.

— Ну, пусть есть. Но сколько? Сколько есть-то у нее? Полпуда, и то навряд ли. А надо-то шесть центнеров! Вот что наделал проклятый хромоногий черт Пашка...

— Ерофеич, — вдруг торжественным шепотом заговорил Муханов, — я все придумал, что надо делать.

У него был вид, как у мальчишки на уроке, когда никто не может решить трудную задачку — а он решил!

— Говори скорей, если не врешь, — поспешно сказал Карманов.

— Значит, вот что. Запрягай Звёздку и езжай к Дуне. Бери сколько даст пшеницы, и быстро — сюда.

Л. И. Красовский

401

— Да на кой хрен тебе сдались полведра пшеницы? — унылым голосом огрызнулся шеф.

— Говорю, вези! — с торжеством орал Муханов, наслаждаясь своим минутным превосходством над потерявшим способность соображать хозяином. — Езжай! Скорее езжай!

— Да ты пьяный, что ли? — окрысился Ерофеич.

— Ничего не пьяный. Слушай сюда: ты поедешь за пшеницей, а мы тем временем здесь выставим шесть мешков ржи, а когда привезешь... скажем, полпуда пшеницы — тут мы ее и насыплем, в каждый мешок тонким слоем поверх ржи. Они приедут, сосчитают. Мешков будет шесть. Скажут: развяжите. Мы развяжем. Поглядят — там будет пшеница, и скажут ладно, завязывай. Понял — нет?

— Ишь ты, какой премудрый, — усмехнулся ядовито Карманов. — А если они сунут руку, да вытащат горсть из середины? Думаешь, все дураки, один ты умнее всех?

Муханов обиделся.

— Ну и черт с тобой, — сказал он. — Так хоть какая-никакая, а все ж есть надежда на спасение. А без этого — делай, как знаешь.

— Пойми, — продолжал завхоз после тягостной всеобщей паузы, — ну, кто приедет-то сюда: мукомолы, что ль? Аьвов, Серкин, Вылегжанин...

Карманов прервал завхоза:

— Слышь! Телега стучит.

Со стороны Головина действительно кто-то ехал на телеге к индому.

— Все, — сказал Карманов. Он был почти в полуобморочном состоянии.

Телега приближалась. Ни у кого из присутствующих не оставалось сомнений, что чекисты решили все кончить до рассвета. Глеб и Муханов предусмотрительно отошли к сеням барака. Против дома Карманова телега остановилась. Вот-вот, — думали трое, — оперативники застучат в незапертые директорские двери. Но почему-то с телеги никто не слезал. Лишь слышно было, как возчик что-то слегка насвистывает... Потом лошадь стала мочиться на мерзлую землю — этот звук был слышен явственно. Долго текла струя, и с нею уходила оторопь индомовского начальства. Наконец, возчик крикнул:

— Н-но-о, пошел!

402

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Телега опять заскрипела, застучала, — уже удалявшимся, успокоительным звуком. Для перетрусивших полуночников он прозвучал как музыка, как вальс «Амурские волны»... Муханов и Глеб смеялись. К Карманову тоже вернулась бодрость. Он понял, что надо действовать.

— Я поеду к Дуне, — сказал он, — а вы готовьте рожь. Разбудите Гришку, пусть поможет... Прав ты, Иван Егорыч: эти пираты ни едреней матери не понимают ни в ржи, ни в пшенице. Но — торопиться надо: до рассвета недолго, приехать они могут в любой час

Минут через двадцать Карманов уже привязывал лошадь у ворот Дуни Яшиной в Лыскове. Во всей округе не было деревни беднее Лыскова и не было бабы богаче Дуни. Жила она одна, муж ее бросил, — уехал в город с новой семьей. Сыновья подросли и учились тоже в городе. А она зарабатывала не меньше тысячи трудодней ежегодно в своем Лысковском колхозе. Получала на эти трудодни пять килограммов ржи в год и успевала вести обширную торговлю едва ли не всеми нужными в деревне товарами. Дуня никогда никому ни в чем не отказывала, всем шла на уступки, даже не торговалась — и будто чудом текло к ней добро отовсюду. Лет ей было за сорок, собой не хуже других, умом же — могла бы одолжить и академикам.

Карманов постучал черенком кнута в окно. Дуня выглянула — и сразу впустила почетного гостя.

— Дуня, у тебя есть хоть сколько-нито пшеницы? — спросил прямо с порога Карманов, вдыхая теплый уют чистой избы.

— Для тебя, Ерофеич, всегда есть, — с обычной своей скромной веселостью ответила Дуня.

— Слава тебе, Господи, — с облегчением сказал парторг и перекрестился на иконы.

— С полпуда, а может, и с пуд будет, — пояснила Дуня, опережая вопрос.

— Давай всю. Срочно надо.

Дуня не задала ни одного бестактного вопроса и принесла мешок с зерном. Ерофеич развязал мешок, взял горсть зерна из середки. Было темно, однако он хорошо узнал пузатые зерна пшеницы.

— Сколько зДесь? — спросил он.

— Не помню точно. С пуд будет.

л- И. Красовский

403

— Ну, ладно. Долг за мной. Не могу медлить... — Он взял мешок и направился к двери.

— А я подумала, ты со скуки ко мне... Ин остался бы!

— В другой раз, Дуня. Не до того теперь.

Со страхом Ерофеич приближался к своему дому. На складе уже стояли шесть одинаковых мешков с рожью. Быстро досыпали их пятисантиметровым слоем Дуниной пшеницы, туго перевязали и сложили в один угол, накрыв брезентом, а на брезент насыпали мусору. Лежат, мол, мешки полгода — и никому дела до них нет... Приготовился Ерофеич соврать, будто решил эту пшеницу сэкономить — передать в фонд обороны.

Склад заперли. Все разошлись по своим местам. Но никто, конечно, не спал.

Однако утром никто не приехал. И через неделю не приехали, и через месяц, и через год...

Не пострадала и Дуня, хотя ей не вернули ни зернышка. У Дуни хватило ума никогда не вспоминать про ночной визит очумелого парторга и про отданную ему пшеницу. Зато барышничать она стала много смелей, и капало ей в кошелек заметно гуще... За доброе дело воздалось ей сторицей.

Почему Глеб и Лаптев выручали Карманова? Почему ненавидевший его Муханов подсказал ему средство спасения с риском для самого себя?

Стерпится — слюбится. Слюбились и они с Кармановым. Главное же — не верили они никакому начальству. Плох Карманов, но те, кто ловит его, — еще хуже. Иначе зачем нужна вся комедия с ночной облавой на дурацкие шесть мешков пшеницы? Неужели нужны какие-то особенные оперативные ухищрения, чтобы заметить ежедневное кармановское воровство на большие тысячи? Или без этой бестолковой затеи начальство ничего не видит? Да ведь не слепое оно, начальство-то. И видит, и знает, и, когда хочет, хватает за шиворот... Значит, Карманов для них — свой. Хотели его припугнуть — вот и вся хитрость.

Еще не прошли страхи от угроз городских ментов начать сыск давно пропитой пшеницы, как по зимнему первопутку в индом приехала сама Евдокия Ивановна Щадрова — начальник облсобеса из Иванова, номенклатура обкома партии. Приехала — наводить порядки.

404

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Заранее дала телеграмму — и к поезду были посланы лошади. Звёздку запрягли в легкую двухместную кошовку с Гришкой-кладовщиком в качестве лихого кучера, а далеко позади плелся старый мерин с розвальнями и с гробовщиком Сухаревым, посланным на всякий случай, чтобы везти спутников и багаж Евдокии Ивановны. Спутников, однако, не было. Евдокия Ивановна ехала одна.

Основанием для визита послужили доносы инвалидов-солдат, живших в индоме.

Солдаты... Само это слово, в наши дни такое обычное, в те годы считалось контрреволюционным, как и слово «офицер». Так повелось с гражданской войны. Советских воинов называли только красноармейцами и, соответственно, командирами. Лишь в последние месяцы перед победой над Германией в 1945 году в радиопередачах сняли табу с «офицера», а потом и с «солдата». Так вот, солдаты — их было около десятка — жили в индоме на привелегированном положении: их поселили в особой боковушке «штабного» (лучшего) барака, кормили досыта, давали керосин по потребности. Носили они свои воинские мундиры, с утра до вечера резались в карты, пили водку, водили к себе женщин и откровенно презирали стариков и глухонемых идиотов. Попросят, бывало, лишнюю миску каши — им сразу принесут безотказно, по строгому указанию боявшегося их Ерофеича. Возьмут они эту кашу, насыпят туда две-три столовых ложки соли — и велят глухонемой Быковой позвать ее глухонемого и слепого мужа. Бедняга Быков, словно чеховская кошка, глотающая огурцы, — морщится, но ест эту невыносимо соленую отраву. Солдаты глазеют, матерятся, гогочут...

Доносы же их на Карманова диктовались вовсе не человеколюбием и не жаждой справедливости, — они попросту мечтали сами занять его доходное место. Особенно среди них усердствовал Кузьма Хамкин — верховод всего солдатского коша в индоме, казенный патриот, политик и хитрый болтун. Приезд Щадровой их всех обрадовал.

— Капнуло, — говорили они друг другу. — Теперь держись, Карманов! Городских-то начальников ты купил, а вот Евдокию Ивановну — не купишь!

Привезли ее вечером. Заночевала она в доме Карманова, у него же ужинала и на другой день завтракала, за одним столом с Алкой и Гришкой.

Л. И. Красовский

405

Узнав об этом, солдаты приуныли, но надежду терять им не хотелось.

— Що ж с того, що вона ночуеть у Карманова? — резонерствовал Хамкин. — Вона его ближе спознаеть, щоб лучше разоблачить. А нам надо быть наготове, и как вона начнеть вызывать до себе, усим мовыть одно и то же, як писалы в наших коллективных жалобах.

Целые сутки напролет в индоме драили, скоблили, мыли полы и стены, а также стариков и старух. Индом сверкал белизной и дышал довольством. Старики и старухи будто помолодели, идиоты будто поумнели. Кормежка сделалась жирной и обильной. Гришка впервые выдавал хлеб по полной норме и даже с довесками.

Когда рассвело, Щадрова пошла по палатам. По бокам ее оберегали Алка и Гришка, сзади — сам Геврасий Елевферьевич, а еще поодаль топал сапогами Муханов. Щадрова знала себе цену и выступала гордо. Не смотри, что средних лет, средней кондиции ивановская бабенка: всё ж таки номенклатура! От одного этого слова замирали сердца простых людей.

Зашли в лучший «штабной» барак, где был бухгалтерский стол. Пашки-бухгалтера там уже не было, его уволил Карманов.

— Здравствуй, Рудков, — покровительственно приветствовала она Матроса, которого помнила по его хлопотам об индоме.

— Здравья желаем! — ответил старик не без ядовитого юмора, обозленный всей этой идиотской комедией обхода.

Уловив иронию, Щадрова примирительно спросила:

— Ну? Как тебе здесь живется-то?

— Благодарим покорно! — в прежнем тоне ответил Рудков и еще ядовитее добавил: — Известно, как живем: день цветем, неделю вянем...

Не дослушав Рудкова, номенклатура заулыбалась и пошла в глубь барака, где увидела сияющую счастьем рожу Комендан-това.

— Здравствуйте, товарищ Комендантов! — сказала начальница с наигранной радостью.

Комендантов уже до того расчувствовался, что теперь плакал от переполнявшего его счастья. Щадрова, тронутая его эмоциями, заговорила с ним, как с малым ребенком:

— Как вам тут живется?

406

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

— Х-х-хорошо! — прошептал он в экстазе, но решил, что этого мало, и добавил: — Оч-ч-чень хорошо!!

— Не обижает ли вас чем-нибудь директор? Или вот, кастелянша? Кладовщик?

Вопрос касался всех. И за всех ответил Комендантов:

— Н-н-нет! Н-н-не обижают...

— Какое обижают! — в наступившей тишине внятно сказал старик Калининский. — Очень даже всем довольны.

— Тепло ли у вас? — интересовалась дальше Щадрова. Тут все наперебой стали уверять дорогую Евдокию Ивановну, что «очинно у нас тепло» и что жалоб они не имеют.

Затем процессия проследовала в старушечью половину, где приодетые бабки благодарили залетное начальство за заботу о них.

— И не работаем, — а хоть как-никак, но кормят, и одевают, и теплом балуют, — причитала глупая Анна из села Борисовского, что на середине пути между Владимиром и Суздалем.

В том же бараке, в боковушке жили солдаты. По команде Хамкина они пришли в боевую готовность, чтобы приступом взять твердыню номенклатурной души неподкупной Евдокии Ивановны, раскрыть ей всю правду о воровских делах Карманова, отгородить ее от кармановской банды. Разведка, однако, донесла, что жулики блокировали все подступы к сердцу Евдокии Ивановны, деды же и бабки взахлеб славословят своих мучителей. Но солдаты держались весьма воинственно, и Хам-кин подбадривал свою гвардию словами: наше дело правое — мы победим! Каково же было их смятение, когда Щадрова прошла мимо их двери и не пожелала зайти к горемычным воякам, хотя сам Карманов остановил ее и все слышали, как он сказал:

— Евдокия Ивановна, здесь палата инвалидов Отечественной войны.

После ухода Щадровой поднялся скандал у дедов. Все бросились на Комендантова и особенно на Калининского. Кроме непечатной ругани слышались вполне резонные упреки: во вшах спит, а орет, что все оч-ч-чень хорошо! Хлеба вместо 400 граммов получает 250, а божится, что всем довольны! Кормят впроголодь, а визжит, что и за это спасибо (за отправку на погост)!

Л. И. Красовский

407

Когда все поустали, примирительные мысли высказал матрос Рудков. Десяток раз помянув слово «мать» с соответствующими эпитетами и междометиями, он объяснил, что, если бы Щадрова поступала так, как ей посоветует глупая Анна и паралешный комиссар, то нечего было бы ей там сидеть: вместо нее собесом могли бы управлять Анна или Комендантов. Сама, мол, знает, что делать, сама все отлично понимает. Слушает же она их для видимости, а поступать будет так, как решила еще перед поездкой в индом.

Старичье притихло. Солдаты позвали к себе Матроса на свой военный совет. У них его идея нашла особенный отклик, — выходило, что они ничего не потеряли, не побеседовав с Евдокией Ивановной.

— Ведь не от Гитлера она спустилась к нам на парашюте, — рассуждали солдаты. — Прав Матрос: она заранее придумала, как сделать лучше, а спрашивает для показухи... Ну, не влюбилась же она в Гришку Тимашука! И все жульничество уже в Ивановке знала, хотя бы из наших писем. Первый-то секретарь обкома товарищ Пальцев, сам член ЦК, знает, кому доверять номенклатурные должности... И ведь город какой! Иваново — колыбель советской власти, там в 1905 году возник первый Совет рабочих депутатов... Нет, не такая Евдокия Ивановна, чтобы нам ее учить.

Бедные, наивные жалобщики! Они так безоглядно верили в мифы, что даже близко к их головам не могла подойти единственная верная мысль об участии обкомовской номенклатуры в делах кармановской воровской банды. Исключением был Хам-кию теперь-то он отлично понимал, что Щадрова раскусила его, Хамкина, поползновение на должность Карманова и приехала спасать своего ставленника, выгодного ей Ерофеича. Понимал, но пока помалкивал. Он не хотел сдаваться и искал хотя бы ничтожный шанс на успех своей затеи с доносами. Старики и дураки, за корку хлеба переметнувшиеся к Щадро-вой, этому шансу не способствовали никак... Помочь могли лишь пятеро солдат, которые подписывали коллективные доносы о кармановском мошенничестве. Как-никак, воины Красной Армии, прошедшие через огонь сражений!

Кормежка при Щадровой была сказочно хороша: на столах даже оставались недоеденные куски хлеба.

После обеда Евдокия Ивановна решила отдохнуть и до ужина играла в карты — в «козла» — в уютном директорском

408

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

особнячке. На другой день она с интересом осматривала хозяйство. Осталась очень довольна. И в тот самый момент, когда она в отличном настроении возвращалась со свитой к директорскому дому, посланные Хамкиным солдаты решили атаковать ее... Кто-то пустил слух, что Евдокия Ивановна сегодня уезжает, и по этому поводу Кузьма Хамкин глубокомысленно изрек:

— Вчера было рано, завтра будет поздно, значит, надо действовать сегодня, — так нас учил великий Ленин.

Одноногий Григорий Сочинский на двух костылях стал перед Щадровой и перегородил дорогу. Процессия была вынуждена остановиться. Солдат вытянулся в струнку и, кашлянув для смелости, громко сказал:

— Евдокия Ивановна, разрешите обратиться.

Гришка Тимашук и Муханов бросились на калеку, но тот был очень сильным и умел крепко стоять на одной ноге. Один костыль он взял в руку и замахнулся на жуликов, отчаянно ругаясь.

— Что вам угодно? — сухо спросила Щадрова, вдруг ощутившая усталость.

— Евдокия Ивановна! Нас обкрадывают, а вас обманывают жулики. До инвалидов не доходит и четверти государственного пайка, а кучка воров обогащается. За это ли мы уродовали свои тела на фронте?

Эта встреча происходила в центре усадьбы индома, и служащие, как и многие инвалиды, всегда незримо наблюдавшие за начальством, все видели и все поняли. Ожидая дальнейшего, они затаили дыхание в своих щелях.

Первая, как ужаленная, завизжала Алла:

— Он пьян от браги — чего слушать его вранье!

— Попробовала бы ты, пьяная, постоять на одной ноге, — успел сказать Сочинский, все еще сжимая костыль в здоровой руке.

Сам Карманов с грозным упреком спросил:

— Кто же это тебя обкрадывает?

— Меня-то вы боитесь обкрадывать, а стариков и старух...

— Позвольте, — властно оборвала солдата Щадрова. — Ваша фамилия — Хамкин?

— Нет... Я — Сочинский... — солдат почему-то сразу сробел (обозлил саму Евдокию Ивановну!).

Л. И. Красовский

409

— Ну, это все равно, — продолжала Щадрова. — Ваши жалобы я читала в Иванове, и все в них — ложь. Стыдно, товарищ Сочинский, клеветать на честных людей.

— Евдокия Ивановна...

— Стыдно, стыдно! — перебила Щадрова. — И не к лицу советскому воину клеймо клеветника.

— Евдокия Ивановна! — стонал солдат.

— Вы потеряли ногу на фронте. Мы знаем это. И мы создали вам условия для сносной жизни. Никому сейчас не легко. Один ли вы без ноги? А разве товарищ Тимашук не остался без глаза? Разве товарищи Муханов и Карманов не воевали с немцами и с белыми? Почему же вы ропщете на условия, а они терпят?

— Евдокия Ивановна...

— Довольно! Я не выношу клеветников, — гордо сказала Щадрова и пошла в обход растерянного солдата.

— Евдокия Ивановна, почему же вы не поговорили с инвалидами Отечественной войны? — смог, наконец, спросить Сочинский.

— Еще успеем поговорить, — сказала она. — Завтра будет общее собрание.

— Так вы, значит, не сегодня уезжаете? — обрадованно прокричал солдат вслед быстро удалявшейся номенклатуре.

— Завтра вечером, после собрания, — уже за Щадрову ответил Карманов.

Общее собрание инвалидов, стариков, глухонемых и идиотов могло быть и было только карикатурным. В столовую при кухне напихали табуреток, скамеек, натолкалось туда более полусотни человеческих тел, на маленькой плешинке поставили стол, накрытый простынкой. Возглавил собрание сам Карманов. Рядом с ним за столик села Щадрова. Глебу поручили писать протокол. В повестке дня — сообщение т. Щадровой о проверке и состоянии дел в индоме. Сразу выступила Антонина Ивановна. Говорила она минут двадцать: успехи Красной Армии на всех фронтах Отечественной войны, «мелкие неполадки» и «трудности» в тылу. И что индом находится в образцовом порядке, за что объявляется благодарность директору Карманову, кладовщику Тимашуку и завхозу Муханову. После паузы печальным голосом Щадрова сказала о «клеветнических жалобах некоторых инвалидов», добавив при этом, что при

410

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

«тщательной» проверке жалобы не подтвердились. Далее была концовка речи, — концовка в те годы была одинаковая: да здравствует Красная Армия, да здравствует вечный в веках гений человечества, дорогой и любимый товарищ Сталин! После чего следовали бурные и продолжительные аплодисменты в стоячем положении. Вопросы Карманов задавать не позволил, — сказал, что вопросов нет, и предложил перейти сразу к прениям. Вышел заранее подготовленный Гришка Тимашук. Поскольку он не знал почти никаких других слов, кроме матерных, — читал он строго по бумажке. В бумажке было написано приветствие «дорогой Антонине Ивановне» и... товарищу Сталину. Народ вторично зааплодировал. Гришка вытирал пот, выступивший у него на лице от сильного умственного перенапряжения.

Вдруг к столу вылез замызганный старик Архипов из числа помойных подъедал: изголодавшийся, исхудалый, — кожа грязная да кости гнилые. Дед был активист двадцатых годов, член цехкома, член фабкома и еще чего-то.

— Товарищи! — захрипел Архипов. — Мы кузнецы, и дух наш молод!

Тут хихикнул громко Хамкин, за ним заржали солдаты, а потом все, способные понимать юмор. Улыбнулась и Щадрова; глядя на нее, захохотали глухонемые с тупыми бессмысленными лицами. Карманов постучал стаканом о пустой графин: успокоил аудиторию. Возгордившийся своим красноречием дед Архипов продолжал:

— Мы победили в девятьсот пятом году, мы свергли царя и Временное правительство и... все остальное прочее.

Карманов наклонился, что-то шепнул оратору. Тот прохрипел с надрывом:

— За Родину! За Сталина! Ура!!!

Протискиваясь к своему месту, он бормотал себе под нос

— Мы по-простому, по-рабочему...

Зал гудел от смеха, аплодисментов и криков «ура». Иные из немых выкрикивали один доступный им звук:

— А-а-а-а-а-а-а... Или:

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы...

Многим и жить-то оставалось с неделю, но и они били в ладоши, будто радовались, что их досрочно отправляют на тот

Л. И. Красовский

411

свет. Через черное окно злорадно глядела на них безглазая Смерть, втихомолку хихикая и удивляясь простоте своих жертв и хитрости толкавших их в могилу бандитов.

Потом минут десять говорил Карманов. Глухонемые получили возможность беспрепятственно наслаждаться созерцанием его дородства и упитанности. Их лица прямо-таки сияли от счастья.

А затем:

— Есть предложение прекратить прения. Кто «за»? Прошу поднять руки.

По сигналу Карманова, поднявшего руку первым, стали тянуть руки все дураки, все глухонемые и прочий народ.

— Собрание считаю закрытым, — поставил точку шеф. Идиоты очень любили поднимать руки, — настолько, что

не хотели их опускать. Некоторые поднимали две руки: чем больше, тем лучше, казалось им. Никому не хотелось уходить из компании сытых и чистых людей. Особенно же радовало присутствие Щадровой. Любовались ее лицом, манерами, одеждой, — пожирали глазами человека из совсем другого, сказочно-прекрасного номенклатурного мира.

Неожиданно для всех, расталкивая инвалидов, к столу вышел Вася Вдовин, глухонемой мужичишка лет сорока с остриженными волосами, главный сельхозрабочий у Муханова. Непрерывно бормоча, он шел к Щадровой (у него и прозвище было такое: «Бормота»). Остановившись напротив Щадровой, он, как всегда, затараторил:

— Хлеб белый нца, хорошо, масло хорошо, картошка, тьфу, тьфу, плёхо. Вдо-вин. Болит, — и он положил ладонь на желудок. — Болит, — повторял он монотонно, озлобленно, кому-то угрожая. — Болит. Вдо-вин. ВОГ3. Молоко хорошо, белый хлеб хорошо. Черный хлеб плёхо. Вдо-вин. ВОГ.

Это была жалоба Вдовина на плохое питание при его больном желудке. Щадрова, морщась, вслушивалась в Васино бормотание.

— Черный хлеб, тьфу, плёхо, молоко — хорошо. Болит. Вдо-вин.

— Губа не дура у Бормоты, — успел вставить кто-то из солдат.

В зале (в кухне) была полная тишина. Все ждали, что скажет номенклатура. Но солдатская реплика всех рассмешила.

412

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Щадрова встала и с улыбкой сказала вконец обозленному Вдо-вину, пытавшемуся угрожать своим ВОГом:

— Гитлер нас тоже пугал...

Упоминание Гитлера в прошедшем времени очень понравилось Карманову, Гришке и солдатам. Царственной походкой, к восторгу инвалидов, Щадрова со всей бандой жуликов вышла из кухни.

После этого «собрания» Щадрова быстро собралась уезжать, — даже не захотела дожидаться обеда. Около крыльца директорского домика ее ждали двухместные саночки «кошов-ка», и в них сидел сам Карманов, с трудом удерживавший Звёздку на месте. Тут же собралось до полусотни индомовцев. Вышла скромно одетая Евдокия Ивановна, и всех удивило, что она уезжает с пустыми руками. Как же это можно? Что она подумает? Что она расскажет про индом? Где же смекалка у Карманова? Такую персону — НОМЕНКЛАТУРУ — и провожать ни с чем?

Провожавшие понемногу осмелели, сомкнулись вблизи саней. Молодые глухонемые женщины, второпях выскочившие на мороз полураздетыми, громко акали, экали, ыкали и крутили кулаками возле груди в знак негодования по поводу бедности проводов высокой гостьи, так сильно им понравившейся. Директор велел Муханову подержать пока что Звёздку под уздцы. И Щадрова тоже понимала, что сразу уехать нельзя — люди обидятся. Солдаты сбегали в свою каморку. Там было много чучел красивых лесных птиц. На них охотился одинокий добряк Покусаев, делал чучела и менял на водку или брагу у окрестных колхозных чиновников-мироедов. Покусаев преподнес Щадровой красноголового пестрого дятла, сидящего на сучке. Сам Кузьма Хамкин вручил дятла дорогой Евдокии Ивановне, не скрывавшей своего восторга. Длинная глухонемая Верка быстро сбегала к себе в палату, принесла Щадровой две пайки черного хлеба и при радостном визге товарок отдала их Щадровой «на дорогу».

И пришлось Щадровой, преодолев брезгливость, взять ин-домовскую хлебную пайку, хотя она снабжалась по литеру «А» и, стало быть, получала полный набор продуктов в таком количестве, что со всей семьей могла бы кормиться этим до полной сытости, до тошноты.

— Евдокия Ивановна, простите, если что было не так, — со слезой в голосе простонал крамольный Сочинский.

Л. И. Красовский

413

— Пустяки, — ласково сказала Щадрова.

— Евдокия Ивановна, погостили бы у нас еще... — крикнул кто-то издалека.

— Болит. Вдо-вин. Молоко, масло — хорошо.

К саням быстро подходил Вася Вдовин, запоздавший на проводы.

Щадрова незаметно толкнула Карманова. Тот сказал:

— С Богом!

Муханов отпустил лошадь, и через несколько секунд сани скрылись за изгибом зимней лесной дороги.

Почти сразу забили кочергой в рельсу: обедать. Тут инвалиды, хорошо знавшие, что их опять будут кормить по самым худшим литерам алфавита, особенно пожалели об отъезде начальства.

Когда совсем стемнело и на дворе не осталось никого, — все толпились около щедро топившихся печек, — гробовщик Сухарев подъехал на санях к кладовой и Гришка Тимашук отпер амбар, зажег фонарь «Летучая мышь» и, напрягши могучие мускулы, стал грузить на сани ящики с маслом, с макаронами, с печеньем, с конфетами, мешки с крупами, с окороками, с телятиной... Освободилось много места на полках амбара. Потом кладовщик увернул фитиль в лампе и дал старику Сухареву накладную на товары, отправляемые в Иваново «для инвалидов Отечественной войны» и еще клочок оберточной бумаги с адресом Щадровой и спросил:

—-Куда везешь груз?

— В Ивановский облсобес для инвалидов Отечественной войны, — браво отрапортовал Сухарев.

— Молодец, дед... А куда доставишь?

— Известно куда: к Авдотье Ивановне, по адресу.

Дед положил бумаги в шапку, перекрестился, вывел лошадь на проселок, сел в сани, зарылся в тулуп и погрузился в приятную дорожную дремоту. Его серый мерин, потеряв надежду вернуться в конюшню, тоже наполовину уснул: медленно и мерно переставляя ноги, он тянул груз в далекое Иваново, в город ткачей, колыбель советской власти.

414

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Л. И. Красовский

Ноябрь 1949 г. Заповедник «Денежкин Камень» Село Всеволодо-Благодатское Ив* ельского (ныне Североуральского) района Свердловской области

Л. И. Красовский 415

АВТОБИОГРАФИЯ*

Родился я в 1913 году, 10 января нового стиля в Москве, и сейчас мне 79 лет без двух месяцев. Я ослеп и с трудом и с ошибками печатаю эти строчки. Ровно 11 месяцев назад, 12 декабря умерла моя сестра Гали Ивановна, посвятившая родителям и мне всю свою жизнь, и я остался в одиночестве. Сестра родилась в 1916 году и я помню то событие и то время, помню даже 1915 год, когда к нам в квартиру привезли чтимую в Москве Иверскую икону Божией Матери по заказу бабушки в связи с отправкой на фронт («на позиции») младшего брата мамы добровольца, моего дяди Шуры, впоследствии убитого. Была хорошая жизнь, о которой потом говорили: «Вот раньше-то бывало...» Помню орудийную стрельбу в октябре (старого стиля) 1917 года. В марте 1920 года умер от голода и холода живший у нас дедушка мамы, мой прадед, и священник за отпевание взял один пуд мороженой картошки. Гроб на небольших санках вез на кладбище мой отец, я шел впереди процессии с иконой. Ежедневное стояние в очередях за хлебом и за обедом из мороженой и нечищенной картошки. Давали без денег, но по карточкам. Тогда же занятия у репетиторов, а с осени 1923 года — в четвертом классе бывшего пансиона Фон-Дервиз. Мечтой мамы было дать мне и сестре высшее образование. Светскому моему образованию предшествовало духовное: в 1921—1922 году я вместе со всеми моими уличными товарищами каждый четверг и каждое воскресение ходил в нашу (она и до сих пор моя) Лефортовскую церковь Петра и Павла на уроки Закона Божия у священника о. Николая Скворцова, арестованного в августе 1938 года и пропавшего бесследно. В Петров день (29 июня нов. ст.) в нашем храме я видел Святейшего Тихона Патриарха Московского и всея Руси, в прошлом, 1990 году причисленного к лику святых. Так что я видел живого святого, в чем и в тот Петров день и никогда потом не сомневался. Несмотря на большие трудности, жизнь была счастливая и счастье мое исходило от родителей и сестры. Родители были почтовыми служащими, интеллигентами первого поколения, сестра сделалась физиком, кандидатом наук, доцентом. Жили бедно, порой на грани нищеты. Сестра не выходила замуж и посвятила себя заботам о родителях и обо мне. Семья была чистая, честная, трудовая, дружная, скрепленная неруши

416

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

мой любовью. По милости Божией никто из нас не страдал от тяжелых болезней и все дожили до старости в неизбежных немощах, но без маразма.

С шестнадцати лет я стал работать в начальных школах ликбеза (ливидация неграмотности), работал лаборантом на Автогенном заводе № 1, кончил биофак МГУ, преподавал в Головинской средней сельской школе под г. Владимиром, находясь в ссылке; получил там медаль «За доблестный труд», подготовил и защитил диссертацию, стал кандидатом биологических наук. При мне под Пасху 1944 г. открыли Владимирский Успенский собор, построенный в 1158 г. — какое было счастье! С успехом работал ассистентом в Ярославском пединституте, но... выгнали за судимость. Изучал флору заповедника «Де-нежкин Камень» на Сев. Урале, но посадили второй раз и отправили в Тайшет Иркутской области в строгорежимный Озерлаг, где посчастливилось попасть на большой ремонтно-механический завод и работал я там литейщиком (опять счастье!). После реабилитации в 1955 г. меня назначили научным сотрудником в Приокско-Террасный заповедник под г. Серпуховом. Через четыре года мою жену, Ирину Витальевну Александрову (зоолога) и меня выжили из заповедника и мы уехали в г. Киров, б. Вятку, во ВНИИ охотничьего хозяйства и звероводства. Я работал по кормам ондатры на озерах Барабинской лесостепи Новосибирской области. В Кирове нам дали хорошую квартиру с удобствами, правда, в тысяче километров от Москвы, от моих родителей и сестры. В 1962 г. меня пригласили на должность доцента в Архангельский лесотехнический институт и тоже дали квартиру на берегу С. Двины. Работал там с большим успехом, читал курс физиологии растений, по которой специализировался в студенческие годы в МГУ и в аспирантские — в ИФР-е (Институт физиологии растений) АН СССР перед первым арестом в 1940 г. В Архангельске меня любили и студенты, и коллеги и сам ректор бывший чекист профессор Ф. И. Коперин. Но сильно мешал мне артрит в правом плече, а потом жена отказалась переезжать из Кирова, и я вернулся на Вятку в Кирпединститут, а потом в Кировский сельхоз-институт, где тоже работал с удовольствием и успехом, но оттуда меня выгнали в 1973 г. за церковное отпевание моей жены, внезапно умершей от опухоли мозга в 1973 году в возрасте 49 лет. Вышел я на пенсию, переехал к сестре в Моск

Л- И. Красовский

417

ФДП

министерство

ВНУТРЕННИХ Д L Л

гг > Справка A'OIMHMMU

голи |ч»/кд;--яая, ур'^«ач.":\ .'••«•» %jtsC6~&-u~Mb~--

гражданство (;v -;.чл!«-г:ич н,;   ■       у»,-; jftp"^

освобожден (на*      КГ(*крл:{:- »w« a. .' i t: .:; =' ,•   ;     —

~      VILK (УК) "*""..     . .4 <VNU\.-. «=: ;.kv:\     ;.. .

//'0 /.WHR.MK frfyt^'* ^aZ2~t ijJjfc&^xZ^YYVV

MA:

Фотография на документе ( «Госужас перед вечными муками» — А. И. Красовский) сделана 6. IV. 1950 г. на Лубянке через 30-— 40 минут после ареста, стрижки и снятия отпечатков пальцев

418

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

ву, где в прошлом году, почти в эти дни, как уже упоминал выше, умерла моя милая сестра от сердечного приступа. Напечатано у меня 60 научных публикаций и более тысячи рефератов. Общий трудовой стаж у меня по подсчету райсобеса 44 года и 5 дней. По милости Божией и заботами родителей и сестры и их молитвами я не оскотел в тяжелой жизни, не сделался подлецом; живя во зле, от себя зла не прибавил. Воистину слава Богу за все!

Но очень тяжелы были потери близких, особенно сестры моей Гали Ивановны 12 декабря прошлого 1990 года, Царствие ей Небесное! Пришлось пережить четыре голодовки общей продолжительностью 12 лет. Пережил две репрессии с арестами, обысками, со ссылкой в г. Владимир в 1940—1945 г. и с заключением в Озерлаг в г. Тайшете Иркутской области в 1950— 1955 г. с последующими реабилитациями из-за отсутствия у меня преступлений. Сколько лет жизни сократили эти ужасы у моих родителей и у сестры! Пять раз меня увольняли с работы, а с арестами — семь раз. С шестилетнего возраста и до сегодняшнего дня я стоял в очередях, длинных, толстых, спорных, скандальных, унизительных; там погибли тысячи невозвратных часов неповторимой жизни. Но пусть и здесь еще раз будут сказаны Златоустовы слова: слава Богу за все.

12 ноября 1991 г. Москва

Л. КРАСОВСКИЙ

P. S. С октября 1975 г. я стал быстро слепнуть от дистрофии сетчатки глаз.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Четырехсотка — хлебный паек 400 граммов в день, выдававшийся в качестве учительского пайка. Шкраб — аббревиатура, обозначавшая профессию учителя (школьный работник).

2 МТФ — молочно-товарная ферма.

3 ВОГ — Всероссийское общество глухонемых. Сохранено авторское правописание.

•      Красовский

419

СОДЕРЖАНИЕ

От составителя

ИССЛЕДОВАНИЯ Л. С. Трус

Зеркало реального социализма или Введение в экономику и социологию принудительного труда

В. А. Исупов Красные пирамиды

ДОКУМЕНТЫ Из истории карательных органов советского государства Предисловие И. В. Павловой

Остров Смерти

Предисловие С. А. Красильникова, С. А. Папкоба

Советские немцы: у истоков трагедии Предисловие В. if. Шишкина

Из жизни толстовских коммун в Сибири Предисловие А. Г. Даценко

ВОСПОМИНАНИЯ Старообрядческий рассказ о сталинских репрессиях Предисловие академика Н. И. Покровского

Т. Руслов Разрешение спора

Взгляд из 1937-го: судьба художника Из семейной хроники Н. В. Сперанской

СТИХИ. ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА Г. Тюрк

Избранная лирика Предисловие И. В. Павловой

С. И. Панфилов Евангелие от Ивана

Л. И. Красовский

Инвалидный дом. Очерки из жизни военного времени 420

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАМЯТИ Историко-публицистический альманах

Научный редактор-составитель И. В. Павлова

Литературный редактор Л. А. Штуден

Художник И. В. Сокол

Корректор А. В. Бибина

ИБ№10

Лицензия на издательскую деятельность №070028 от 16.07.1991. Подписано к печати 15.04.1994. Печать офсетная. Бумага офсет №1. Формат 60 х 84,/к. Гарнитура Мысль. Усл. печ. л. 22. Уч. изд. л. 18,7. Тираж 1000 экз. Заказ №34.

Научно-издательский центр «Сибирский хронограф» ТОО 630128, Новосибирск, а/л 129 Типография института «Гидр-.щветет» 630060, Новосибирск, Зелена.! ropi а, 1